ОБЩАЯ КАРТИНА

Проблемы современного общества (оперируйте фактами, без клеветы, экстремизма, и политики).
Ответить
Предвестник

ОБЩАЯ КАРТИНА

Сообщение Предвестник »

ОБЩАЯ КАРТИНА
(для невкуривших потребляйцев, а так же просто для правильных пацанов и девчонок).
Памяти великого мудреца Александра Панарина посвящается.


Ну здравствуй дружок.  Добро пожаловать в партизаны мальчик мой.
(к/ф Шматрица ст. оу. Гоблин)

Добро пожаловать в мир глобализации, который скоро превратится в ад. Многие зададут вопрос почему?  Ответ прост: «ПАТАМУШТА!!!». Многие сообразительные камрады вроде  Панарина, Кара-Мурзы, Максима Калашникова, Беркема……и так далее говорят, что наступает время расплаты. Определить, кто будет расплачиваться проще легкого. Нужно лишь ответить на  простые вопросы.
1. Ваш родной язык Русский (или иной славянский, Хохляцкий тоже считается).
2. Ваш доход в год дольше либо равен 1000000 долларов.
3. Основное место обитания Америка либо цивилизованная Европа, Австралия Израиль
Самое смешное, что положительный ответ на любой из вопросов кроме всех трех сразу не играет главной роли.
По первому вопросу сам нормально читаю на буржуйском …
По второму вопросу так называемые олигархи знают? что наличку не угнать за рубеж - отнимут там под предлогом борьбы с мафией (Русской или Украинской). Или просто введут Амеро которое превратит все эти баксы в бумажки.
По третьему вопросу интересно, что во время второй мировой войны в Америке японцев определили в концентрационные лагеря. Такая вот загогулина.

Поздравляю, вы попали в основную массу, подлежащую выбраковке. Интересно, что так называемая концепция устойчивого развития не предусматривает существования лишних. Казалось бы «да Мы!... Да Россия всех их…».
А вот нет,  Россия самая глобализованная страна, план перевыполнен.

Коротко о следующих страницах если лень и «многа букав»
США считают врагами всех кто не разделяет демократических ценностей, впрочем, и их разделение не является гарантией безопасности. Короче заявка на «поиметь весть мир» в которой славянам места нет. Никто не простит 70 лет угрозы развитой демократии.
Россия. По сути, является колонией, однако даже подчиненное положение не является гарантией от очистки от тоталитаризма. В основном главными считают еврейских банкиров, которые самые главные ренегаты в стране. Платой за нынешний покой стал антирусский расистский режим (недочеловеки-русские).
Намечается новая война, которая неизбежна. Она маскируется под цивилизационную но на самом деле это нечто классовое, где есть свои избранные (граждане мира) и свои отверженные те которые в случае успеха замыслов станут навеки рабами. А еще больше будет убито.
Теперь собственно обоснова предъявы. (в скобках кой какие комментарии)


РОССИЯ

«В целом победа потребительского принципа проявляется в форме тройственного вызова. Во первых, это наступление агрессивной «технической среды» на природную среду. Это наступление выражается в непрерывно ухудшающихся показателях экологической статистики. Во вторых, это наступление «экономической среды» на социальную, проявляющееся в тенденциях свертывания социальных программ и механизмов социальной самозащиты населения под предлогом их экономической расточительности. В третьих, это наступление обезличенной массовой культуры на национальные традиции, сужающее культурное многообразие мира.
Применительно к России сюда следует добавить специфическую форму геополитического вызова. Здесь геополитика пересекается с социальной антропологией. Пора понять, что те или иные геополитические системы поддерживаются соответствующими типами культуры и личности. Сегодняшний геополитический кризис во всем постсоветском пространстве связан с тем, что это пространство не может быть удержано человеком потребительского типа. Именно потребительская психология продиктовала новой российской политической элите сомнительное геополитическое решение: поскорее избавиться от наиболее «тяжелых» частей евразийского пространства и перенести «облегченную» таким образом Россию в «европейский дом». Но оказалось, что евразийское пространство обладает известной принудительностью: его нельзя произвольно делить на части (оставленные части ведут себя не нейтрально, а агрессивно) и из него невозможно мигрировать. Как только в России осуществилась социокультурная революция, приведшая к преобладанию потребительской морали, геополитические показатели качества жизни, связанные со стабильностью, безопасностью, этнической и конфессиональной уживчивостью, стали катастрофически ухудшаться.
Перед Россией и другими странами СНГ возникла дилемма: либо найти способ преодоления безответственной потребительской морали, либо окончательно опуститься в пучину геополитического хаоса и соскальзывания в «третий мир». Существуют в конечном счете только два способа предотвращения этого: или отступление в авторитарно фундаменталистскую архаику, или восхождение к новой форме цивилизованности постпотребительскоготипа. С этой точки зрения постсоветское пространство делится на две части: одна тяготеет к первому варианту, предлагаемому, в частности, мусульманским фундаментализмом, вторая ищет новое формационное решение, связанное со становлением культуры не доэкономического, а постэкономического типа.
В России положение усугубляется тем, что занявший господствующие позиции номенклатурный капитализм одновременно проявляет себя и в качестве компрадорского капитализма, торгующего национальными интересами. В результате возникает возможность объединения социальной, народно предпринимательской и патриотической идей в единую оппозиционную силу. Хрупкое внутриполитическое равновесие, характеризующее ситуацию в России в период 1991 1997 годов, объясняется и сохраняющейся двусмысленностью реформационного процесса: то ли он связан с внутренними факторами, самостоятельным переходом России от тоталитаризма к демократии, то ли с факторами внешними, определившимися в результате поражения СССР в холодной войне с Западом. Самосознание нынешней России медленно, но неуклонно эволюционирует от первого варианта ко второму.
Народной антитоталитарной, демократической революции в России не произошло. Ее подменила инициированная сверху номенклатурная приватизация. Новое геополитическое наступление Запада на Россию (олицетворяемое продвижением НАТО и не только этим) готовит почву для массового патриотического движения, которое всегда лучше удавалось в России, чем собственно демократическое. Для того чтобы это движение не обрело ретроградно реставрационные или изоляционистско националистические формы, также необходима новая формационная идея. Суть ее в конечном счете сводится к тому, чтобы сформировать и активизировать такой тип личности, который оказался бы способным к новому расширению своего пространственного ареала. Прежние социальные типы, явившиеся в образе «технического человека», «экономического человека», «массового потребителя», сегодня уже обнаружили свою неспособность к длительному историческому существованию. Порожденные ими глобальные проблемы указывают на тенденцию нового сужения пространства времени, отпущенного человеку на Земле.
Свои программы будущего современные цивилизационные регионы записывают на языке великих религиозных традиций. Некогда М. Вебер, связавший капитализм с протестантской этикой, обосновал мировое лидерство протестантского Запада. Вскоре, однако, обнаружилось, что мобилизационную мораль можно сформировать не только на базе протестантской религиозной традиции; как оказалось, конфуцианско буддийская традиция способна рождать не менее впечатляющие проекты. Однако если европоцентричной гордыне здесь и дается отпор, то все же довольно ограниченный. Германия и Япония, прежде воплощавшие альтернативу атлантизму, но потерпевшие поражение во Второй мировой войне, взяли экономический реванш, доказав, что они умеют играть по правилам торгово рыночной атлантической цивилизации не хуже ортодоксальных атлантистов. Это не было вызовом самой модели, это был вызов в ее рамках. Причем подчеркнем: речь идет не только о Германии, но и о Японии. После буржуазной революции 60 х годов прошлого века японская элита разделилась на сторонников антизападного азиатского альянса и западников, проповедующих «выход из Азии». После 1945 года западники возобладали, и Япония вошла в число великой западной «семерки».
Что касается стран второго эшелона развития, не подвергшихся американской оккупации, то судьба их наверняка будет иной. В первую очередь это касается Китая. Нет сомнения ни в том, что Китай при любом раскладе сил не будет принят в систему «большого Запада», ни в том, что его элита не станет проводить политику тотальной вестернизации. После того как эта политика обнаружила свои разрушительные внутриполитические и геополитические последствия в России, Китай в этот капкан уже не заманишь. Это означает, что в Дальневосточном регионе намечается многозначительная поляризация двух модернизационных и геополитических стратегий: в рамках послевоенной атлантической модели и в какой то новой альтернативной форме. Геостратегам предстоит внести поправку в свою лексику: в частности, понятие «Тихоокеанский регион» предстоит заменить каким то новым, отражающим наметившуюся альтернативность японской и китайской моделей. Последняя явно не укладывается в атлантическую парадигму и тем самым представляет особый теоретический и практическо политический интерес.
Эти два события – новый модернизационный путь Китая и поражение прозападного курса России, вытесняемой из «европейского дома» в глубь Азии, – заслуживают серьезного осмысления. Проводимая Западом политика раскола единого полиэтнического пространства посредством поощрения «этносуверенитетов», с таким успехом примененная против России, непременно станет применяться и к Китаю. Чем больше усиливается Китай, тем больше у двух сверхдержав – Японии и США – мотивов противостояния ему. У Японии это активизирует политику «выхода из Азии», у США – политику раскола Евразии на сплоченную океаническую систему и на враждебную им и потому дробимую континентальную. Так разделение по линии исторического времени – на модернизацию ортодоксальную, атлантическую, и новую, альтернативную, – может совпасть с классической геополитической дихотомией «хартленд  римленд».
Невеликодушное поведение «атлантистов» в отношении России, злоупотребивших ее доверчивостью и загнавших ее в угол, возможно, означает нечто большее, чем своекорыстие и недальновидность западных стратегов. Возможно, оно является симптомом исчерпания дальнейших возможностей атлантического цивилизационного синтеза.
Что касается России, то ей, несомненно, предстоит крутой поворот. В 90 е годы она вступила с ложным цивилизационным и геополитическим сознанием: устремилась к Западу как раз в тот момент, когда Запад окончательно перестал считать ее своей, западной страной. Наиболее вероятен такой ответ: обретение Россией новой геополитической идентичности как евразийской державы, ищущей союза с Китаем – партнером по хартленду. Однако новое самоопределение основных держав хартленда возможно только на основе нового исторического проекта, касающегося постиндустриального будущего.
Япония вместе с другими азиатскими «тиграми» при всех впечатляющих успехах не вышла за пределы уже заданной атлантической модели и в этом качестве принадлежит прежнему формационному типу технической цивилизации. Нет сомнений в том, что новое геополитическое размежевание римленда и хартленда – Японии и Запада, с одной стороны, Китая и России – с другой – станет фактором ускорения назревшей формационной поляризации. Классическая идеология роста, порожденная Западом и наследованная вестернизированными странами Тихоокеанского региона, по большому счету является уже скомпрометированной. Экологические и моральные тупики «фаустовской культуры», превращающей окружающий мир в объект удовлетворения низменных потребительских притязаний, свидетельствует об исчерпании прометеева порыва Запада. Те, кому предстоит вступать в Большую историю Завтра, уже не могут эпигонски наследовать этот цивилизационный код. Им предстоит или «выйти из истории», или подобрать другие ключи к постиндустриальному будущему.

1. В эпоху новых геополитических напряжений, вызванных «пределами роста», Россия вступила крайне ослабленной, не всегда способной отстаивать свои законные интересы.
2. Показатели экономического и демографического освоения территории России по сравнению с большинством стран выглядят достаточно низкими. Чем меньше демонстрирует Россия способность к эффективному освоению своего огромного пространства, тем больше у ее соседей складывается впечатление «незаполненного вакуума», который можно попытаться заполнить.
3. Судьба постиндустриального общества как глобального феномена сегодня в значительной мере зависит от судеб России. Сильная, геополитически защищенная Россия, не оставляющая шансов любителям новых геополитических переделов, объективно будет способствовать ускорению перехода от индустриального общества к постиндустриальному и связанной с этим смене самой парадигмы развития. Напротив, слабая, геополитически «рыхлая» Россия может послужить подспорьем устаревшей модели индустриального развития, основанной на расточительном использовании природных ресурсов и территорий.»

США
«Нынешняя глобальная миссия США состоит во всемирном разоружении народов мировой периферии, возомнившей о своем равном достоинстве в ходе предшествующей демократической "революции притязаний". Не случайно идеологи нового либерализма утверждали, что их кредо — "демократия свободы", направленная против "демократии равенства". Сегодня обнажилась социал-дарвинистская, связанная с идеей "естественного отбора" подоплека этой свободы: демократия свободы есть система, в которой устранено все то, что препятствует естественному отбору, — то есть все то, что способно отстоять достоинство и перспективу более слабых. Глобальное открытое общество— это общество, открытое для беспрепятственного проникновения сильных в те ниши, в которых до сих пор было позволено отсиживаться слабым.
Замена биполярной системы однополярной в этом свете выступает как замена протекционистской мировой системы, страхующей слабых, системой безраздельного господства "сильных". Те, кому хотелось бы еще сохранять свои иллюзии, касающиеся американской миссии в мире, могут утверждать, что устранение протекционистских барьеров предназначено для ускоренного взросления слабых, которым вредит авторитарная сентиментальность протекционизма. Но факты говорят о прямо противоположном. Слабых для того и лишают всех средств самозащиты, чтобы они и не смели мечтать стать вровень с сильными. Исторический опыт показывает, что протекционизм и фридридерство являются закономерными фазами циклической экономической динамики. Пока национальная экономика не готова выдерживать конкуренцию с более сильными иностранными экономиками, открыть ее — значит убить на корню. И напротив, никому и в голову не придет искусственно закрывать ее на той стадии, когда она готова к эффективной конкуренции.
Все нынешние представители современного экономического авангарда числят в своем прошлом фазу протекционистской истории. Мало того, они и сегодня, как показывает случай со сталелитейной промышленностью США, не гнушаются протекционистских мер в тех случаях, когда это соответствует их национальному "разумному эгоизму".
Так что не будем заблуждаться: нынешняя идеология глобально открытого мира, как и новые практики насильственного взламывания национальных "замков", символизируют торжество мировой экспроприаторской политики, передающей планету в безраздельное пользование "единственно достойных".
Этот процесс реколонизации мира сегодня определяется в рамках двух стратегических форм.
Первая форма, в наиболее чистом виде сегодня представленная в постсоветском пространстве, связана с использованием услуг правящей западнической элиты, которой и поручается, под присмотром иностранных советников, осуществить передачу национальной экономики в ведение глобалистов, уготовивших ей роль сырьевого колониального придатка.
Реколонизация здесь выступает в форме холодной гражданской войны "демократов" с собственным народом, которого хотят лишить прежних прав и привычных форм социальной и национальной замозащиты под предлогом борьбы с тоталитарными традициями и пережитками. Либеральные реформы здесь выступают как более или менее откровенная игра с нулевой суммой: чем в большей степени новые приватизаторы идентифицируют себя как часть мирового демократического истэблишмента, тем последовательнее они противопоставляют себя туземному большинству как носителю неисправимого традиционализма и тоталитарной ментальности.
"Национал-патриотизм" потому и стал бранным словом российской демократии, что ей вменена реколонизаторская роль — отдать страну на откуп тем, кто лучше "этого" народа.
Надо сказать, что действительно момент истины для большинства наших приватизаторов только еще наступает. Вчера еще они могли предаваться иллюзиям, что они — последняя инстанция, в руки которой передается собственность огромной страны. Завтра им предстоит понять, что их подлинная роль состоит в выполнении функции временного передаточного звена. Реальность глобального мира как раз и заключается в том, что механизм естественного рыночного отбора не ограничен национальными рамками; сегодня он действует как средство перераспределения богатств внутри страны, завтра — как средство их передачи из рук менее достойных туземных приватизаторов в руки настоящих избранных.
Именно здесь лежат основания новой дифференциации внутри класса приватизаторов в России: между теми, кто хотел бы задержать процесс приватизации в рамках национальных границ, и теми, кто идет дальше и готов принять правила глобальной перераспределительной игры. Новый атлантизм Путина, по-видимому, и означает шаг в этом направлении: от внутреннего колониализма — к внешнему, от передачи бывшей социалистической собственности своей номенклатуре — к передаче ее номенклатуре глобального мира. В этом смысле гражданская экономическая война за собственность так или иначе неизбежно перерастает в империалистическую, глобально-колониалистскую.
(а Медведев-преемник Путина прямой – делайте выводы, а еще лучше записывайтесь в Евреи :)))  )
Может быть, не всем нашим приватизаторам это было ясно с самого начала и они какое-то время питались иллюзиями, будто внешняя поддержка августовской революции и обещанные им в свое время американцами гарантии являются "бесплатным сыром". На современном этапе глобальной идентичности приватизаторской элиты любым подобным иллюзиям уже нет места.
Ясно поэтому, почему не наступила ожидаемая идейно-политическая стабилизация после того, как процесс приватизации собственности в целом был завершен. Если бы действительной целью приватизации было "обуржуазивание", то есть присвоение собственности номенклатурой, которой суждено было бы стать национальной буржуазией, национал-патриотизм немедленно стал бы господствующей идеологией, наступившей вслед за пролетарским, коммунистическим интернационализмом. Тогда бы носители или реставраторы старого русского сознания — "поручики Голицыны и корнеты Оболенские", "мещане" и "старообрядцы", православные клирики и миряне могли бы действительно найти место в реформируемой России в качестве ее национального ядра. Сам по себе факт чисто номенклатурной, нарушающей демократические принципы приватизации мог бы служить лишь временным препятствием этому процессу формирования новой национальной идентичности. Более того, номенклатурным приватизаторам была бы выгодна националистическая стилизация, снабжающая их недостающим алиби.
Но этого не произошло как раз потому, что в процессе "реформирования" сознательно была скрыта логика глобального естественного отбора, не оставляющая национальной русской буржуазии — каково бы ни было ее начальное происхождение — никаких исторических шансов.
Мало кто изначально осознавал, что настоящая цена реставрированного капитализма в России — антирусский расизм, что приватизация бывшей государственной собственности получила всемирную поддержку глобалистов только в одном горизонте— горизонте последующей передачи этой собственности из национальных в "глобальные" руки.
(примечание: заметьте, речь идет именно о расизме и именно, антирусском смотрите раздел «Эпидемия ксенофобии», апчхи)
Первыми, кто осознал и изъявил готовность без обиняков принять эту перспективу, стали еврейские олигархи. Именно поэтому они удостоились роли преимущественно доверенных — причастных к эзотерике решений, принимаемых настоящими хозяевами мира за спиной народов. Сегодня только слепые не могут видеть того, что бросается в глаза: оборонническому национальному сознанию русских в России противостоит не многотерпимый либеральный плюрализм, а нетерпимый расизм, не стесняющийся унижать национальное и человеческое достоинство тех, кого откровенно называют "совками" и плебеями, не достойными "цивилизованного отношения". Как только мы осознаем тот факт, что нынешний этап приватизации является не завершающимся, а переходным— вступающим в первую фазу перераспределительной экстерриториальности, нам перестанет казаться парадоксальным это "обострение классовой борьбы", происходящее уже после полной победы нового строя.
(помнится, про несомненную истинность, фальшивых протоколов говорил еще Беркем в одной из своих статей)
Нетерпимость глобальной пропаганды, направляемой олигархическими СМИ, к национальному наследию, ко всему, способному служить подспорьем национального достоинства "этого" народа, становится понятней: его территорию решено передать из национальной в глобальную юрисдикцию в качестве подмандатной. Вся так называемая "элита" новой России на самом деле пребывает в этой роли порученцев глобализма — ни в какой другой нынешние хозяева однополярного мира не согласятся ее терпеть. Ее руками осуществляется процесс тотального внутреннего разоружения России, дабы никакая сила внутри страны ни сейчас, ни в будущем не смогла оказать сопротивления следующему этапу передела и приватизации российских ресурсов — на этот раз глобальными приватизаторами.
(медицину Зурабили, а армию заКудрили и на дрова пустили Буратину)
Но наряду со странами, ныне управляемыми компрадорскими порученцами чужой воли, остаются страны, в которых властные элиты сохраняют верность национальным интересам и национальную идентичность.
(Вероятно, Китай и Индия)
Здесь-то мы сталкиваемся с действием второй модели реколонизации, прямо связанной с новейшими антитеррористическими инициативами американской администрации, начатыми после 11 сентября 2001 года.
Стратегия в рамках обеих моделей сходная: лишить страны, предназначенные для реколонизации, всяких средств национальной самозащиты. Но там, где это возможно, в тех или иных формах, поручить это компрадорским силам, захватившим власть внутри страны, мы имеем реколонизацию в форме более или менее скрытой ("холодной") гражданской войны. Там же, где соответствующих порученцев не находится и потенциальная жертва предстает национальным монолитом, там глобализм являет себя в форме обычной захватнической войны, подаваемой как война "мировой цивилизации" с "мировым терроризмом".
Стратегической задачей страны, инициировавшей процесс военной реколонизации мира, является преодоление дисбалансов предшествующего периода — идеологических, научно-технических и военных.
Суть этих дисбалансов состоит в том, что страна, причисляемая новыми господами мира к изгоям, может оказаться носительницей более или менее престижного имиджа, то есть обладать символическим капиталом, который ей не положено иметь. В таких формах способен проявляться идеологический дисбаланс, связанный с расхождением двух измерений: экономического и символического. В недавно ушедшую эпоху это нередко случалось: отдельные группы населения или целые страны могли быть экономически бедными, но символически богатыми — наделенными своеобразным идеологическим престижем и пробуждающими солидаристские чувства. Этот парадокс бедных, богатых человеческим сочувствием, восходит к откровениям Христа, пославшего новую весть человечеству.
Нынешние монисты социал-дарвинизма не согласны далее терпеть это досадное противоречие: им необходимо, чтобы бедные вновь, как в старую эпоху рабства и языческого империализма, стали одновременно и презираемыми — в качестве бесправных "говорящих орудий". В этом — настоящий смысл современной социал-дарвинистской кампании в пользу естественного рыночного отбора, против всех проявлений старой гуманистической и солидаристской морали. Экспроприация символического капитала бедных, предпринятая "новыми правыми", "рыночниками", борцами против социального государства и субкультуры пособий, открыла свой конечный смысл только сегодня, когда миру явил себя новый глобальный расизм.
Второй опасной дисгармонией "старого мира", которую в новом глобальном мире не согласны терпеть, является промышленная, научно-техническая и, в конечном счете, военная мощь тех, кого по критериям нового глобального расизма относят к разряду мировых изгоев и неприкасаемых. Научно-технический прогресс и промышленный рост вновь решено превратить в привилегию, оставляемую за лояльными и признанными. Собственно, массированная деиндустриализация постсоветского пространства— это отнюдь не только акция рыночников, движимая социально бесчувственной экономической рациональностью, это акция глобалистов, решивших разоружить тех, чьи территории и ресурсы они сочли слишком хорошими для их исторических хозяев. Если уж бедным положено быть презираемыми, то пусть они станут и безоружными — дабы их естественная обидчивость не могла принять опасной для обидчиков формы.
(славянин и английское slave удивительно похожи правда, правда :(  )
Именно эта "простая мысль" легла в основание новой американской доктрины глобальной безопасности. Суть ее состоит в том, чтобы все страны, не приглашенные к сонму "демократически признанных", не входящие в состав нового международного истэблишмента, были лишены любых средств эффективной военной самозащиты.
Войны старой эпохи, еще не знающей современного расового водораздела, могли представлять собой дуэли равновооруженных противников. таковыми были, в частности, внутриевропейские войны. но сейчас, когда консолидированному союзу избранных, представляющих "цивилизованно благополучное меньшинство", противостоит периферия мира, населенная всякого рода презренным человеческим материалом, войны не являются более дуэлями. отныне они выступают как карательные акции против "варварства", как операции профилактического типа. В таких операциях, где полноценные защищают свое жизненное пространство от неполноценных, не приемлема старая военная философия примерно равных потерь и рисков. Новая военная философия находит свое отражение в концепции бесконтактных сражений, в ходе которых "расово полноценные" просто уничтожают с воздуха и на расстоянии "неполноценную человеческую массу", в которую периодически вселяются демоны терроризма, бунтарства, злостного незаконопослушания и т. п.
(или простого несогласия с идеями изложенными дяденьками в США)
Если бы еще лет 20—30 назад, то есть до воцарения новой расовой идеологии, сторонники новой военной философии взялись озвучивать свои аргументы, мир был бы шокирован.
(вплоть до востребованности мануалов  FEMA и эквивалента фирмы Волттек)
В самом деле, как можно бомбить страну только за то, что она претендует иметь такое же вооружение, которое уже заимели вы? Как можно подходить к странам с разными стандартами, запрещая одним то, что считается нормальным для других? Эта концепция равной, коллективной, симметричной безопасности недавно считалась чем-то само собой разумеющимся — что бы то ни было другое признавалось бы неприличным и противоречащим здравому смыслу. Но глобальная идеология нового расизма успела настолько подорвать нравственное здоровье благополучных граждан мира, что они без возмущения принимают аргументы американских глобалистов, настаивающих на своем праве менять режимы или насильственно разоружать страны, не входящие в число привилегированного меньшинства. Собственно, третья горячая мировая война и начата США как война, направленная на разоружение неизбранных.
(через свои СМИ они парили, парили всем мозги и наконец запарили)
Кому суждено попасть в число потенциальных жертв удара — это не уточняется. Критерии, по которым отбираются неугодные, остаются крайне произвольными. Это и террористы, и пособники террористов, и те, с чьих территорий могут быть осуществлены террористические акции. Словом, агрессор не желает связывать себе руки. Но расовая интуиция, лежащая в основе новой мировой кампании, не подлежит сомнению. Не конфликт цивилизаций, культур, религий, этносов — все эти культурологические стилизации новейшего социал-дарвинизма не должны нас обманывать. Новый расизм носит социальный характер и делит человечество по критериям "развитости".
(уточнять, что читают это кандидаты в Чингачгуки не надо?)
Еще недавно в различиях развитых и неразвитых (развивающихся) стран, народов и культур не обнаруживалось ничего, носящего привкус нового расизма. Если неразвитости сопутствует братское сочувствие более развитых, если в ней усматривают черту, вполне преодолимую и преодолеваемую в ходе прогресса, просвещения и других общечеловеческих процессов исторического восхождения, то она остается понятием, находящимся по ту сторону всякого расизма. Но если неразвитости сопутствуют презрение и фобии, если развитые консолидируют перед ее лицом свои ряды в качестве держателей привилегий, которыми они не готовы поступиться, если на ней лежит печать непреодолимой культурно-исторической наследственности, которую нельзя облагородить, а нужно только вырывать с корнем, тогда мы имеем дело с расистским восприятием человеческого неравенства. А расизм закономерно ведет к милитаризму — к идеологии тотальной мобилизации демократии, "которая должна уметь себя защищать". Без прививки новейшего расизма невозможно объяснить себе столь быстрого перехода от либерального пацифизма к глобальному милитаризму, эксплуатирующему фобии тех, кто успел заполучить себе известные привилегии, но памятует об их нелегитимности по "старым" меркам нормального человеческого равенства.
Соответственно двум моделям реколонизации мы имеем дело и с двумя разновидностями расизма, имеющими общий корень, но тактически и инструментально различающимися.
В одном случае расовая пропаганда играет характер холодной (способной переходить и в горячую) гражданской войны компрадорской элиты с туземным большинством, предназначенным к изгойскому уделу и в обосновании этого дискредитируемым в своем человеческом достоинстве. Это— социал-расизм в чистом виде. Вместе с ним отступают такие понятия, как "равенство", "демократия", "просвещение", обретая архаические черты "демократии белого меньшинства". Во втором случае — когда речь идет о нациях, не преданных своей элитой, империалистической войне не суждено перерастать в гражданскую. Здесь расизму предстоит идти на особый риск, связанный с необходимостью дискредитации целых цивилизаций и религий.
Таков случай так называемого мусульманского фундаментализма, когда правящая элита отдельных мусульманских стран не обнаруживает готовность утратить свою идентичность в обмен на глобальное признание и расторгнуть связь с нацией ради допущения в клуб избранных. В этих случаях агрессору приходится идти на риск, связанный с появлением "враждебного интернационала". Всякая мировая религия, если она подвергается нападкам западных модернизаторов-глобалистов, способна порождать свой протестный интернационал.
Прежде чем анализировать возможности таких интернационалов, надо обрисовать вызовы, с которыми им предстоит столкнуться.
Предвестник

Re: ОБЩАЯ КАРТИНА

Сообщение Предвестник »

Неожиданное для многих духовное приключение Запада, увлекшее его на путь новой расовой сегрегации человечества, не может кончиться мелкими счетами с нынешними "странами-изгоями" — Ираком, Ливией, Северной Кореей. Ибо речь идет не просто о конъюнктурных установках прагматического сознания, ищущего незаконных материальных выгод, но оправдывающегося высокими тираноборческими мотивами. Тогда было бы ясно, что Ирак, например, в первую очередь "виновен" в том, что его территория богата нефтью, которую сильным мира сего хочется прибрать к рукам. Однако на самом деле речь идет не столько о ресурсной катастрофе "технической цивилизации", сколько о ее моральной, гуманитарной катастрофе, связанной с соблазнами нового глобального расизма. Этот расизм вряд ли сможет остановиться там, где советует прагматический рассудок: не терпеть прегрешений слабого Ирака, но находить оправдание действиям таких гигантов, как Индия или Китай.
Расизм — слишком увлекательное чувство, чтобы подчиняться одним только прагматическим правилам. Будучи раз пробужденным, этот демон не даст себя легко усыпить. Те гуманитарные открытия, которые успел совершить новый западный расизм в области принципиальных различий между демократическим (западным) и недемократическим (азиатским) менталитетом, между открытым и закрытым обществом, между перспективной культурной наследственностью, гарантирующей успехи в школе модерна, и неперспективной, обрекающей на стагнацию и варварство, не могут пройти бесследно. Они порождают те фобии либерального сознания, которые ведут к параноидальной одержимости. Сравнительно недавно, когда Запад был представлен технократами и технологическими детерминистами, его картина мира строилась в благодушных образах "конвергенции". Ожидалось, что стоит Советскому Союзу, Китаю, мусульманским странам достичь определенного уровня промышленно-экономических показателей на душу населения, как азиатская душа начнет становиться "прозрачной", автоматически втянется в процесс рационализации.
Но сегодня технократов на Западе потеснили более впечатлительные гуманитарии — специалисты в области культурно-антропологической наследственности. То ли они заразили западного обывателя своей новой расовой впечатлительностью, то ли обыватель, проникнувшись сознанием планетарных дефицитов, породил новый социальный заказ на расистские и социал-дарвинистские идеологии, но факт остается фактом: произошла дерационализация западного сознания, пораженного неожиданной одержимостью. Запад снова мобилизуется "перед лицом Востока", возвращая нас к ситуации крестовых походов и ранних колониальных авантюр. Единое — в перспективе — пространство Просвещения, в котором должны были постепенно раствориться все расовые различия человечества, сменяется пространством контр-Просвещения. Теории расовой наследственности снова берут реванш над теориями воспитания и перевоспитания. Даже там, где тон задают компрадорские западнические элиты, заслужившие доверие своих западных покровителей, им отныне поручается не столько миссия перевоспитания своих народов, сколько миссия разоружения — военного, экономического, демографического и духовного.
Там же, где оппоненты Запада представлены национальными монолитами, где властные элиты опираются на поддержку большинства, на туземную традицию, там Западу предстоит вести откровенно империалистическую войну под лозунгом "конфликта цивилизаций". Какой стратегический заказ со стороны нового расистского сознания формируется в этих условиях?
Во-первых, расисты не могут согласиться на уравнивание цены жизни представителей высших и низших рас.
Отсюда заказ на превентивное военно-промышленное разоружение всех недемократических режимов. Из этого же прямо вытекает доктрина превентивного ядерного удара. Атомная война — это цена, которую, по-видимому, предстоит уплатить человечеству за то, что избранные хотят обеспечить себе победу над неизбранными без заметных людских потерь для себя.
(по ходу мануалы  FEMA  все же понадобятся :( но уже нам %(  )
Но ясно и другое. Столь нешуточные средства требуют для своего оправдания столь же нешуточных аргументов. Риск тотальной ядерной войны, — а без нее новым господам мира вряд ли удастся сокрушить такие евразийские монолиты, как Китай или Индия, — требует в качестве оправдания еще не слыханных "гуманитарных аргументов". Мир вскорости станут убеждать в том, что незападные мировые цивилизации, представленные гигантами Евразии, — это и не цивилизации вовсе, а таинственные резервуары опаснейшей для человечества архаики, впервые всерьез угрожающие всему мероприятию модерна на нашей планете. Мобилизованные в соответствующих целях культурологи займутся анализом превращенных форм: в облике "азиата", в генетической карте его культуры отыщут скрытые источники опаснейших цивилизационных отклонений — фанатической нетерпимости, конфликтности, непредсказуемости, неуправляемости.
(Русский виновен в том, что он русский и смел целых пол века угрожать развитой демократии ядреной бомбой, полагаю, факт того, что начали использовать ЯО как аргумент давления в политике именно ОНИ не будет известен по причине деградации системы всеобщего образования)
Иными словами, технической катастрофе уже стратегически планируемого мирового конфликта непременно будет сопутствовать гуманитарная катастрофа, затрагивающая сами основы так или иначе сложившегося на планете человеческого взаимопонимания и взаимопризнания. Те самые адепты нового великого учения, которые вчера еще так настойчиво твердили о плюрализме и консенсусе, станут всюду выискивать культурно-психологические черты, не совместимые с практикой либерального консенсуса, ставящие носителей этих черт за пределы "цивилизованного общества".
Итак, вот она, стратегическая дилемма тех, кто уже дал себя увлечь идеологией нового социал-дарвинизма: либо уполномочить туземные элиты своими руками "расчистить" свои территории и открыть их новым завоевателям, либо, если этого не получится, подвергнуть все потенциально опасные участки гигантской мировой периферии всеуничтожающим военным ударам.
Случай современной России здесь самый показательный. С одной стороны, в России в некотором роде блестяще удалась операция компрадорской вестернизации: правящие западники более или менее добровольно разоружили и разрушили свою страну, добившись ее полной "открытости" для внешних хищников. Но с другой стороны, эта удача стала и неудачей: пример России стал настолько обескураживающим для всех более или менее искренних и благонамеренных реформаторов других частей планеты, что повторить его в случае, например, с Китаем уже вряд ли реально. Властвующие реформаторы осуществили вестернизацию России, породив и у своего народа, и у окружающих наблюдателей такой уровень разочарования, которого вполне хватит для рождения нового мощного антизападного мирового мифа. Пример России не поколебал позиции "националистических фундаменталистов" в других странах, а, напротив, укрепил их, снабдив убедительнейшими аргументами. Сегодня "русский пример" стал главной контрпосылкой поднимающегося антиглобализма.
(наши власти просто стахановцы, а что они вытворили с армией так вообще весело)
Ясно, что в нормальном случае это должно было бы стать поводом для серьезной творческой самокритики и внутренних, и внешних западников. Так и случилось бы, если бы человеческое достоинство туземного большинства, ставшего жертвой "реформ", действительно уважалось бы. Тогда новые свидетельства народного опыта, ставшего опытом нищенства и бесправия, получили бы ранг непреложной объективности, обязывающей реформаторскую теорию к коррекции. Но ведь можно пойти и другим путем: наделить носителей этого опыта статусом недочеловеков, находящихся в непримиримом конфликте с современностью.
(отсюда все разговоры что причина краха реформ в ЭТОМ НАРОДЕ)
В первом случае напрашивается решительная ротация правящей элиты, смена курса, расширение социальных обязательств реформаторов. Такова модель плюралистической, многопартийной демократии, способной к рефлекции. Во втором случае мы имеем дело с элитой, исполненной решимости углублять свои реформы, "несмотря ни на что", не считаясь с интересами недовольного меньшинства и затыкая рот критикам. Это модель "однопартийной демократии" нового, неошибающегося авангарда, умеющего ненавидеть тех, перед кем он успел провиниться. Сегодня для того, чтобы игнорировать столь очевидный опыт провальности западнического курса, недостаточно обычной партийной самоуверенности и социальной бесчувственности. Не обычная социальная слепота, а расистская презрительная ненависть к неудачникам из "этого" народа — вот что психологически объясняет нам нынешнюю несокрушимую уверенность "чикагских мальчиков" в России.
(собственно потому меня коробит когда я слышу/читаю слово LOOSER если  индивид произносит слишком часто то стоит подумать о внесении его в ликвидационный список и по закону военного времени)
Такую же психологическую структуру мы наблюдаем и на глобальном уровне однополярного мира. Если бы сегодня в самом деле была жива действительная, укорененная в многообразии идеологий многопартийность на Западе, если бы наряду с Западом правых сторонников статус-кво продолжал существовать протестный Запад, коммуникабельность между первым и третьим мирами не была бы так драматически подорванна. Но здесь, во внешнем пространстве большого Запада, как и в пространстве "внутреннего Запада" наших реформаторов, возобладала модель однопартийной диктатуры — мобилизованного стана жителей привилегированного мира, решившегося не поступаться, а расширять свои привилегии. Социально ориентированное мышление, некогда помогающее усмотреть социально близких в среде эксплуатируемых незападных народов, вытесняется расово ориентированным мышлением, не способным к межкультурной коммуникации. В этом смысле мы являемся свидетелями не просто крушения настоящей протестной левой идеологии на Западе — мы присутствуем при крушении ранее сложившейся гуманитарной способности мышления разглядывать человеческое единство поверх этноконфессиональных ("цивилизационных") барьеров.
Сегодня заново решается вопрос о судьбах модерна и модернизированных элит на Востоке. После известного тихоокеанского чуда никто уже не осмелится предположить, что народы не-Запада не способны соперничать с Западом по известным критериям экономического, научно-технического и культурно-просвещенческого прогресса. Но одно дело — "цветные" как носители западного цивилизационного опыта, другое — они же как продолжатели и реинтерпретаторы своего цивилизационного опыта. До сегодняшней глобальной войны Запада с не-Западом, начатой США, никто и в мире, и на местах по-настоящему не доискивался до указанного различия.
Терпимым признавался неопределенно смешанный вариант: когда местная модернизационная элита, с одной стороны, выступает проводником западной модели, с другой — считается с неизбежными местными культурными особенностями. В случае коммунистических стран этнокультурная нейтральность процесса модернизации выступала еще четче: строящийся социализм понимался как общество трудящихся, в принципе единое и на Западе, и на Востоке. Но мировой социалистический соперник Запада рухнул, и вопрос о том, имеет ли прогресс свое цивилизационное (этнокультурное) лицо, со всей остротой встал заново. Во-первых, потому, что Запад больше не видит оснований плодить себе эффективных экономических соперников, на что он шел прежде, в целях противопоставления чужим, враждебным ему режимам на Востоке, своих, дружественных, обязанных быть пятой колонной Запада.
Во-вторых, потому, что этнически нейтральная просвещенческая парадигма, побуждающая трактовать прогресс универсалистски (нет ни эллина, ни иудея в светлом будущем постиндустриального общества), сменилась под влиянием новой гуманитарной революции парадигмой "цивилизационной", или культурноцентричной. Это новая парадигма заронила в умах расистское подозрение в отношении некоторых видов культурно-исторической наследственности как неисправимой, не модернизируемой никакими способами и, следовательно, выводящей ее носителей за пределы возможностей цивилизованного консенсуса.
Словом, с одной стороны, Западу более не нужны удачники и отличники модерна в периферийном мире — он хотел бы приберечь еще не растраченные природные ресурсы этого мира исключительно для себя, а с другой стороны, его новая специфическая расовая проницательность проявляется в принципиальном недоверии к чужой наследственности.
(плохо быть лузером, но быть восточным виннером еще хуже)
Ясно, что это новое видение Западом не-Запада по-новому определяет и задачи туземных элит в пространстве мировой периферии. В однополярном мире им вменяется либо перевоспитывать — однозначно на западнический лад — тех, кто окажется воспитуемыми, либо разоружать, деморализовать, лишать всех способов эффективного самовыражения тех, кого новая господствующая идеология причислила к невоспитуемым. Невоспитуемым объявлена война на уничтожение, и объявлена откровенно, во всеуслышание. В этом смысле плюрализм цивилизаций — то есть презумпция сосуществования качественно разных, но равнодостойных — отныне принадлежит прошлому. Незападнический опыт объявляется не иноцивилизационным, а просто варварским и террористическим.
Запад стал однопартийным обществом в смысле принципиального неприятия "идеологически чуждых" установок, восходящих к любой незападной традиции.
Его нынешний партийно-политический плюрализм выхолощен дважды: в смысле исчезновения всякой терпимости к действительным выражениям социально-протестного сознания и в смысле исчезновения терпимости к проявлениям инокультурного опыта.
По опыту затонувшего коммунизма мы знаем, что особо нетерпимых ждет одиночество в мире, желающем оставаться многообразным. Одиночество может какое-то время быть одиночеством самоуверенной силы, предвкушающей свою окончательную победу. В лексике современного мирового авангарда все больше сугубо силовых аргументов, все меньше следов мышления, открытого для понимания других позиций. Виною тому не только своекорыстие победителей, отвыкающих считаться с чужими интересами, но и специфический антропологический пессимизм, склоняющий к выводу, что наш мир населяет слишком много неисправимых и невоспитуемых.
Однако парадоксальным образом эти антропологические пессимисты остаются мироустроительными оптимистами: они почему-то уверовали, что неприспособленное большинство мира не окажет серьезного сопротивления их миссии социал-дарвинистского огораживания планетарного пространства для избранного меньшинства.
Дело, разумеется, не только в упованиях на голую силу и технологическое преимущество. Устроители однополярного проекта, по-видимому, убеждены в том, что лишаемая ими прав старая и новая периферия мира, образованная третьим и бывшим вторым мирами, окажется не способной ни к проявлениям социальной — классовой — международной солидарности, ни к солидарности цивилизационной, в рамках ареалов незападных мировых религий.
В этом вопросе устроители нового мира также тяготеют к двойному стандарту. Они, с одной стороны, убеждены, что победивший в холодной войне Запад и в грядущей горячей войне продемонстрирует неколебимую социальную, межклассовую и этнопрофессиональную монолитность, тогда как осажденная мировая периферия окажется не способной ни на то, ни на другое.»
(Александр Панарин .Стратегическая нестабильность ХХI века.
Работа опубликована в журнале «Москва», №№ 4-12, 2002 г.)

Обоснование грядущей войны

Глава первая. Третья мировая война как судьба поколений XXI века
К сожалению, в данном случае я не занимаюсь предвидением, всегда проблематичным. Я констатирую имеющийся факт: новая мировая война уже началась. Идет она уже несколько лет, мое свидетельство о ней относится к 1998 году1.
Я утверждал тогда, что если победившая в холодной войне сверхдержава, не довольствуясь этой победой, продолжает свое наступление на все независимые государства во имя осуществления гегемонистской программы полного контроля над миром, то это означает, что она ведет мировую войну. Конец холодной войны означал бы стабилизацию, если бы победитель удовлетворился итогами и удовольствовался новым статус-кво. Он, однако, этого не сделал и, вероломно нарушив условия, на которых бывший противник капитулировал, организовал свой "беспредел" победителя.
Продвижение НАТО на восток, вплоть до прямого вторжения в постсоветское пространство, — и все это после ликвидации Варшавского договора — это, разумеется, новый взлом статус-кво. Объявление Украины, Закавказья, Средней Азии зоной "американских национальных интересов" — это, несомненно, продолжение стратегического наступления после того, как холодная война окончена. Претензия на полный контроль российской внутренней политики — это установление оккупационного режима в стране, добровольно сдавшейся и могущей, следовательно, рассчитывать на лояльность победителя. После всех этих событий для меня лично не оставалось никаких сомнений в том, что новая война непременно перерастет в горячую, с использованием всех методов военного поражения. Мир слишком велик для того, чтобы управляться одной-единственной страной; кроме того, такие характеристики, как полицентризм и многообразие, являются необходимой предпосылкой выживания человечества. Тот, кто посягает на это, тем самым объявляет миру войну не на жизнь, а на смерть. Единственное, в чем я ошибся, это сроки перерастания мировой войны, ведущейся нетрадиционными способами поражения (посредством "мягких военно-политических технологий"), в настоящую, горячую войну. Это произошло даже раньше, чем я предполагал, — в период нападения на Югославию.
Тот факт, что агрессор начал не с мягкой периферии мира, где порог начала военных действий всегда оценивался как достаточно низкий, а с Балкан, с центра Европы, сразу же свидетельствовал о "серьезности" его намерений: он рискнул на шаг с необратимыми последствиями. Нападение на Югославию с принудительным привлечением европейских союзников означало, что США не потерпят никакого суверенитета Европы в стратегических вопросах: ее дело — беспрекословное повиновение, требуемое только в разгар войны.
(интересно что косвенно так был ослаблен Евро)
Тот факт, что США не дали союзникам расслабиться после победоносного окончания холодной войны, лишний раз подтверждает трагический "парадокс": вопреки ожиданиям всех благонамеренных, окончание холодной войны означало не военную демобилизацию, а новый этап мобилизации, связанный с эскалацией претензий нового мирового гегемона.
После блицкрига в Югославии главной проблемой нового "мирового гегемона" стало состояние собственной страны, пребывающей в недопустимой довоенной расслабленности. И тогда последовали события 11 сентября, давшие повод объявить мобилизацию американской нации для борьбы с мировым терроризмом.
(теперь вот пошли предупреждения о грядущих атаках с использованием ОМП)
И никто не удивился, почему для борьбы с каким-то Бен Ладеном требуется не дополнительная мобилизация спецслужб (причем одного из их подразделений), а тотальная мобилизация всей военной машины США и НАТО, усиление военных расходов, вдвое превышающих их рост в период холодной войны Запада с СССР, реорганизация стратегической системы обороны и, наконец, жесткая дилемма, выдвинутая перед всеми странами мира: кто не с нами в этой войне, тот против нас. Послание президента США "О состоянии нации" — это настоящее обращение к стране в период смертельной опасности и смертельной вражды: "Мы живем в уникальное время, наша страна находится в состоянии войны, наша страна переживает спад, и мир во всем мире стоит перед беспрецедентной угрозой... Война только начинается, и Афганистан — только первое поле сражения".
И после всего этого находятся люди, приглашающие нас всерьез поверить, будто речь идет о "поимке" Бен Ладена и "борьбе с терроризмом"!
(что-то никаких особых новостей от дедушки уже давно не было ну кроме Мумбая, наверное)
По-видимому, одно из главных условий, которые агрессор ныне диктует миру, — это беспрекословное следование его идеологическим указаниям и безусловная лояльность по отношению к его пропаганде. "Ваше дело не рассуждать, а верить в те мифы, которыми мы оправдываем свои действия. Сомнение означает неповиновение" — вот что на самом деле говорит сегодня миру американская пропаганда.
Осмелимся все же порассуждать, то есть перейти к аналитике. Здесь сразу же возникают два вопроса.
Первый: почему США решились на головокружительную мировую авантюру?
Второй: почему мир пока что по-настоящему не сопротивляется?
Оба вопроса ставят нетривиальные теоретико-методологические проблемы и потребуют привлечения новых видов социально-гуманитарного знания, до сих пор практически не затребованных политической наукой.
§ 1. Почему победитель не удовольствовался достигнутым
Объяснение на идеологическом уровне
Поведение Америки после окончания холодной войны в свое время никто не предвидел. Я не говорю здесь о российских прозелитах нового великого учения, буквально воспринявших пропагандистские штампы Запада в период, когда он вел холодную войну с коммунистическим Востоком.
Стратегической целью этой пропаганды являлась не только деморализация противника — подавление его воли к победе, но и раскалывание его рядов. Сначала речь шла о расколе "социалистического лагеря": восточноевропейских участников Варшавского договора тайком манили в Европу, обещая "полное европейское признание" и всяческие предпочтения в случае разрыва с советской империей.
Вторая линия прорыва: раскол самого Советского Союза во имя осуществления права на национальное самоопределение с последующим принятием в европейский дом опять-таки тех, кто быстрее всех дистанцируется от советского наследия.
Наконец, раскол внутри бывших советских наций и внутри России: поощрение демократического меньшинства за счет недемократического большинства, обремененного неисправимой историко-культурной наследственностью. Главным союзником Запада на Востоке были объявлены "внутренние эмигранты" — те, кто, живя в туземной среде, душой принадлежали Западу. Именно им сулили статус передового демократического авангарда, наделенного неограниченными полномочиями в деле управления своими незадачливыми народами. Но купить такой статус можно было только одним: безусловной преданностью не только идеалам Запада, но и преданностью Америке как практическому носителю нового мирового порядка. А в том, что этот порядок будет мирным, демократическим, основанным на плюрализме и консенсусе, на скрупулезном следовании международно-правовым документам и стандартам в области прав человека, сомневаться было непозволительно.
Либерально-демократические аксиомы относительно безусловного пацифизма демократических государств Запада были сформулированы в разное время и в разных терминах.
Наиболее ранняя апологетическая версия сводится к тому, что феодальное общество, возглавляемое военным классом служилого дворянства, является милитаристским по самому своему этосу, определяемому этосом дворянской воинской доблести; в противовес феодальному буржуазное общество управляется и направляется третьим сословием, профессиональным занятием которого является не война, а предпринимательство и торговля. Война, таким образом, интерпретируется как специфический формационный феномен — как порок добуржуазных общественных формаций.
Более рафинированная версия демократического "вечного мира" принадлежит И. Канту. Как известно, основой кантовской философии является различение эмпирического субъекта, обремененного признаками партикулярной "телесности" (будь то телесность этнических признаков, телесность инстинкта или даже телесность специфического "менталитета"), и трансцендентального — всеобщего — субъекта, воплощающего универсальные категории общечеловеческого мышления (сознания).
Кантовская антропология, как и кантовская философия истории, обещает полный и окончательный переход человеческой личности от естественного состояния к разумному состоянию, что равносильно переходу от существования в условиях, налагающих на нас "местный" отпечаток, к существованию универсально всеобщему.
Как известно, проблемой естественного (эмпирического) индивида был озабочен еще Гоббс, у которого государственное состояние есть преодоление естественного состояния войны всех против всех (закон джунглей). Кант идет дальше, отмечая, что на международной арене сами государства ведут себя как находящиеся в естественном состоянии субъекты, не подчиняющиеся закону, а выясняющие отношения с помощью силы. Альтернативно этому у Канта является всемирно-гражданское состояние. В этом состоянии граждане создают договоры, обязательные также и для своих государств, то есть судят их от имени требований разума. С таких позиций сами государства выступают в роли эмпирических индивидов, обремененных доразумным, дорациональным — аффективным поведением. "...Идея права всемирного гражданства есть не фантастическое или нелепое представление о праве, а необходимое дополнение неписаного кодекса государственного и международного права к публичному праву человека вообще и потому к вечному миру"2.
Словом, в социальной философии Канта сквозит мысль, что по-настоящему разумен только индивид в своей гражданской автономии; всякая традиционная интеграция его — помимо его сознательного решения — в любые коллективные образования означает отступление рационального перед иррациональным, стереотипного перед критически усвоенным. В самом же разуме нет ничего партикулярного, ничего такого, чтобы делало людей качественно отличными друг от друга и взаимно противопоставляло их. Вот почему трансцендентальный, а значит — всемирно-исторический субъект стоит выше всего того, что может вызывать войны и другие рецидивы естественно-инстинктивного состояния. У Канта нет ясности по поводу того, каким путем будет формироваться этот всемирно-исторический индивид, сопричастный идее мирового гражданства. С одной стороны, он уповает на Просвещение, которое устраняет в человеке и человечестве все местное и партикулярное, погружая его в пространство универсалий разума. С другой стороны, он не прочь ускорить ход истории, дополняя "платонизм просвещения" практической эффективностью демократического авангарда человечества: "Если бы по воле судеб какой-либо могучий и просвещенный народ имел возможность образовать республику... то такая республика служила бы центром федеративного объединения других государств, которые примкнули бы к ней... и с помощью многих таких присоединений все шире и шире раздвигались бы границы союза"3.
Третий источник, из которого черпает свои аргументы официозный пацифизм либерального толка, — это теория рационального действия О. Канта—М. Вебера.
Канта можно назвать одним из авторов теории "процесса рационализации". В основе этого процесса — очищение нашего мышления от пережитков телеологического и метафизического подходов. Это означает, что мы не должны привлекать в наш процесс восприятия вещного мира никаких сантиментов культуры, никаких домыслов, касающихся скрытой сущности мира или сущности вещей. "Социальные факты", как затем разъяснят нам последователи Канта, также должны восприниматься как вещи. Эта программа гносеологического вещизма предполагает, с одной стороны, извлечение познающего субъекта из системы социокультурных связей, мешающих воспринимать вещи в сугубо утилитарном, прагматическом контексте, с другой — извлечение самих вещей из системы вещных связей, создающих "порочный круг познания". Единичный субъект наряду с единичной вещью — вот идеал "рационального подхода".
М. Вебер развил эти процедуры "нейтрализации" нашего познания дальше. Для того чтобы воспринимать мир нейтрально или рационально, необходим отбор из четырех возможных видов действия одного, действительно соответствующего критериям рациональности.
Во-первых, речь идет о выбраковке действий аффективного типа — под влиянием эмоций. Во-вторых — традиционного типа, предопределенных нормами однажды заведенного, унаследованного. В-третьих, действий, рациональных по ценности, то есть предпринятых хотя и на основе сознательного индивидуального выбора, но при этом выбора, отягченного ценностным воодушевлением, то есть внеутилитарного. Впрочем, сам Вебер не склонен был дискредитировать этот тип действия в качестве недостойного современного типа личности. Но уже идущие за ним адепты рационализации забраковали
Предвестник

Re: ОБЩАЯ КАРТИНА

Сообщение Предвестник »

и эту разновидность, оставив одну — целерациональное действие, то есть прагматически расчетливое, утилитарное.
Кому же легче всего дается это радикальное размежевание с тремя предыдущими, "дорациональными" типами практики? Американская либеральная идеология дает на это четкий ответ: американскому "новому человеку", в отличие от "староевропейского", не связанного грузом традиционной культуры и внеутилитарными ценностными "сантиментами".
Признанные авторитеты в области теории политической культуры Алмонд и Верба связывают "решающие преимущества" американской политической культуры перед всеми другими, в том числе и западноевропейскими, с тем, что она является гомогенной — однородной как по классовой вертикали, так и по территориальной горизонтали, светской, то есть "ценностно не озабоченной", и центристской, чурающейся крайностей правого и левого радикализма. Люди здесь имеют максимальный шанс договориться, ибо не спорят о ценностях, не заглядывают в душу собеседника (партнера) и делят только то, что в самом деле является делимым, — материальные ценности. Словом, это культура сутяжнического типа, постоянно адресующаяся к юристу, а не к идеологам, ораторам, правдолюбцам и прочим "харизматикам".
А теперь вернемся к главному вопросу: каким образом и отчего представители такой культуры пошли на беспрецедентную авантюру горячей мировой войны в ядерный век — условие, которое и по меркам старых иррационалистов и харизматиков горячую мировую войну исключало?
Отягчающим обстоятельством является тот факт, что без всякой войны оставшаяся единственной сверхдержава получила то, что превышало всякие прежние ожидания. Без единого выстрела прежний грозный противник не только капитулировал, но и объявил самороспуск: своей страны, своей армии, своих альянсов по всему миру, своего военно-промышленного комплекса, своего научно-технического корпуса, своих "промышленных армий".
(в книгах Кара-Мурзы много чего интересного про «Революции» и про 1993 встречал)
Мало того — сама направленность спонтанных процессов, вызванных окончанием холодной войны, работала, несомненно, в пользу США и возрастания их роли в мире. Захватившая "передовые умы эпохи" концепция мирового открытого общества, без границ и протекционистских барьеров, обеспечивала растущую экспансию американской экономики и разорение континентальных "евразийских" экономик, лишившихся привычных рынков и привычной протекционистской защиты. Аналогичным образом работала концепция "открытого общества" в сфере идеологии и культуры: она создавала невиданно благоприятные условия для глобальной экспансии американской массовой культуры и подрыва местных традиционных культур.
Наконец, в условиях сохранения высокой либеральной репутации Америки, подтверждающей свои обещания миру, "вырвавшемуся из оков тоталитаризма", на местах, безусловно, возрастало бы влияние местных западников-американофилов, готовых верой и правдой служить США и блокировать, подвергать цензуре, дискредитировать морально все то, что могло еще сопротивляться их новой глобальной миссии. Специалисты в области маркетинга подсчитали, что около 80% стоимости современной фирмы составляет ее добротная репутация, гарантирующая ей наилучшие условия выживания и экспансии в окружающей социальной среде. И разве Америка не ощущает свою миссию в мире в качестве фирмы, способной наводнить целый мир не только своими товарами, но и своими идеалами, ценностями, стандартами жизни и нормами?
А если это так, то чем же объяснить этот двойной риск, которому подвергла себя Америка, навязав миру новую войну: и риск физический, затрагивающий ее жизнь и благополучие, и риск моральный, связанный с утратой репутации — этого важнейшего условия выживания в нашем тесном и ревнивом мире?
Ближе всего лежат объяснения по аналогии. Гитлер в 1938-м, в результате Мюнхенских соглашений, тоже получил абсолютно все, что требовал. Без единого выстрела он освободил страну от стеснительных условий Версаля, расширил ее территорию путем присоединения Австрии и Чехословакии, излечил национальное самолюбие немцев от комплекса страны-неудачника, получил карт-бланш для "геополитических инициатив" на Востоке. Казалось бы, ну чего еще надо! Тем не менее он ввергает свою только что восстановленную и достигшую благополучия страну в пучину мировой войны, при этом без всякого повода со стороны окружающих стран.
Наиболее простое, психологическое объяснение этому — головокружение победителя, которому кажется, что отныне ему все подвластно и все позволено. Более сложное, идеологическое объяснение состоит в том, что идеология по-своему обязывает. Без нацизма как воодушевляющей идеологии гитлеровский режим никогда бы не достиг столь впечатляющих успехов в столь короткий срок. Но идеология берет в плен не только тех, кто является объектом ее манипулятивного воздействия, но и тех, кто пользуется ею в качестве субъекта действия. Воодушевляющая сила идеологий неразрывно связана с их манихейской, бинарной структурой: они делят мир на два полюса — добра и зла, что обязывает сторону, воплощающую добро, к бескомпромиссному натиску и непрерывному наступлению. Здесь остановиться — значит отлучить самого себя от собственной идеологии, утратить силу ее ауры, превратиться из "знающего" (жреца) в профана, из посвященного в отлученного.
Ментальная конструкция любой идеологии такова, что делит человечество на две неравноценные половины, одна из которых олицетворяет "ветхого человека", другая — "нового человека", сближаемого со сверхчеловеком. Связав свою судьбу с идеологией, вы становитесь на эскалатор, который несется все стремительней — к состоянию, в котором, как ожидается, зло будет искоренено, исчезнет с лица земли, из человеческой истории окончательно.
Дело, следовательно, не только в том, что победителю психологически трудно остановиться. Дело прежде всего в том, что условием всяких побед вообще в эпоху, последовавшей за американской и французской революциями на Западе, является идеологическая одержимость. Не одержимые не побеждают, одержимые же не могут остановиться, спрыгнуть с эскалатора идеологии. Мировые авантюры затевают идеологически одержимые, наделенные идеологиями миссий и статусом суперменов. От суперменов же нельзя ждать рационально выверенного поведения, связанного с обычной "человеческой бухгалтерией", оперирующей реальными фактами и цифрами. Почему Гитлер решился воевать сразу на два фронта, то есть практически со всем миром сразу? Потому что за ним стоял не обреченный народ, а народ суперменов, из которых один стоит сотни и тысячи врагов. Не решившись на "окончательный штурм" прожившего мира, этот народ оказался бы отлученным от идеологии, наделившей его силой и уверенностью; оставшись же верен ей, он не мог уклониться от "миссии".
Но как же в таком случае обстоит дело с Америкой? Общепризнанно, что ее идеологией является либерализм. Вступила ли Америка в новую мировую войну в силу верности своей либеральной идеологии или вопреки ей, изменив ей? Еще раз обратим наше внимание на то, что идеология выводит своих адептов из нейтрального состояния, нейтрального отношения к окружающим, ставя перед жесткими дилеммами: избранные или отлученные, передовые или отсталые, коммунисты или антикоммунисты, либералы или антилибералы. Не будь подобных дилемм, планетарное пространство оказалось бы куда более поместительным — благополучно вмещающим самые разные общественные типы. Но, оказавшись в наэлектризованном идеологическом поле, люди утрачивают благоразумие терпимости. От каждого требуют предъявить свидетельство его идеологической принадлежности, выстраивают в ряд, сравнивают, тестируют по критерию нового — старого, традиционного — современного, отсталого — передового и т. п.
Является ли в этом отношении либеральная идеология благополучным исключением? Перестали ли нам после того, как эта идеология победила коммунизм, задавать эти полицейски строгие вопросы? В самом ли деле отныне наше принятие или непринятие в "приличное общество", наше общественное признание, наши социальные перспективы перестали зависеть от того, какую оценку мы получим по шкале новой идеологии, и вообще, перестали ли нас оценивать по таким шкалам?
В более общих терминах эти вопросы могут быть сформулированы следующим образом. Что произошло: отказ от гегемонизма или смена одного гегемонизма другим? отказ от идеологии или смена одной другою? отказ от нетерпимости или смена ее вектора? отказ от охоты за ведьмами по всему миру или смена охотника?
Не заключена ли парадоксальная особенность новой ситуации в том, что предельно конфронтационные демонстрации и мобилизации силы ныне совершаются по куда менее важным поводам, то есть порог "тотальной идеологической мобилизации" не повысился, а снизился? Н. С. Хрущеву и Дж. Кеннеди для того, чтобы всерьез заговорить об "опасной черте", понадобился карибский кризис, в котором ставкой было полное взаимное уничтожение двух сверхдержав.
Клинтону и Бушу-младшему требовался куда меньший повод для того, чтобы "потерять терпение".
То же самое относится и к собственно идеологической области. Кого, спрашивается, легче ввести в состояние идеологического неистовства и спровоцировать на убийственные выпады: Суслова или Новодворскую, престарелых членов Политбюро или младореформаторов? Ответ ясен, но он означает, что мы вступили в эпоху, на деле отличающуюся бульшим накалом идеологической нетерпимости, чем предыдущая.
Иными словами, новая либеральная идеология не просто заняла поле научного коммунизма, но и очистила это поле от "примесей" обычного здравомыслия, осторожности и житейского благодушия.
В результате появилось "молоко волчицы" и те, кто вскормлен им, окажутся способными на многое.
Вот основные ингредиенты этого идеологического напитка.
1. Новая апокалиптика: вера в то, что конец истории близок и человечество присутствует при последней схватке либерального добра с антилиберальным злом — схватке, исход которой, разумеется, предрешен.
2. "Формационное" высокомерие: капитализм американского образца выдается за высшую историческую формацию, заведомо превосходящую все предыдущие. Она автоматически наделяет своих представителей суперменскими качествами в любых возможных измерениях: решающим превосходством в экономической области, в административной и военной организации, в культуре. Люди этой формации возвышаются над всеми остальными, словно Гулливер в стране лилипутов. Большая часть этих лилипутов — злодеи и недоумки, носители бацилл "агрессивного традиционализма", меньшая — недотепы, нуждающиеся в опеке, защите и наставничестве.
Надо сказать, подобный уровень суперменского высокомерия большевистский "новый человек" проявлял только в самую раннюю пору своего владычества над мелкобуржуазной страной — Россией, в 20—30-е годы. Ментальная структура, лежащая в основе "победоносной" либеральной идеологии, напоминает структуру американского "супербоевика", где супермены окружены злодеями и страшилами, но в победоносных схватках с ними не получают и царапины. (Что за собой скрывает это неприятие царапин: предельное самомнение или предельную неспособность к жертвенности?) В этом пространстве нет места для малейшего проявления обычных человеческих ситуаций и чувств — оно технократически враждебно жизни.
3. Непреодолимая тяга к подтасовкам и "припискам". Уже в советской страсти к припискам, к "выведению мужского результата" таилось сочетание разнородных страстей и "стилей". Проявлением низкого стиля было стремление получать незаслуженные премии, повышение в должности и другие поощрения. Проявлением высокого стиля была "формационная" гордыня: советский человек не может работать и действовать плохо. Американский этос сохраняет эту дуальную структуру, доводя ее до экстатического состояния.
Ярчайшим проявлением этого двойного экстаза — страсти к дивидендам и страсти к превосходству — стали XIX Олимпийские зимние игры в Солт-Лейк-Сити (США). Что скрывалось за скандальным судейством, подыгрывающим "своим" и бракующим "чужих" ("фаворитизм и дефаворитизм", в терминах американской социальной психологии)? Разумеется, большой спорт по-американски — это большие деньги. Здесь подтасовки, дающие нужный результат, приносят миллионные дивиденды не только спортсменам, тренерам, организаторам, но и телекомпаниям, рекламодателям и т. п. Но несомненно также, что эти страсти "низкого стиля" проявляются на фоне другой, имперской страсти: к абсолютному превосходству и величию.
Несомненно, что это обличает тайный страх, тайную неуверенность: чем выше заявка на величие, тем выше страх несостоятельности и неудачи, создающий непреодолимое стремление подстраховаться любой ценой. "Герой", слишком поспешно объявивший о том, что действительность полностью покорена и управляется, начинает втайне ее ненавидеть и подменять мифом. Такова была логика советского мифа, такова же логика американского мифа.
Уже на основе данной идеологической структуры можно объяснить авантюристическую решимость зачинщиков новой глобальной войны.
Начнем с апокалипсической компоненты нового великого учения. Сознание находимости мира на пике "великого кануна", на краю бытия или в конце истории сообщает всем принимаемым решениям патологическую лихорадочность. Речь идет о "последних усилиях", но не в банальном смысле, как, например, в конце рабочего дня, а в смысле рокового "или—или". Когда ставкой является ни больше ни меньше как конечное состояние мира и наш статус в нем, последние усилия, совершаемые под этим знаком, обретают особый смысл. Главной характеристикой этой ситуации выступает то, что ее нельзя повторить; здесь довлеет психология последнего боя и последнего шанса.
В этом — основной парадокс светской идеологической апокалиптики. Ее сциентистско-детерминистская составляющая, связанная с диктатом научности, призвана давать объективные гарантии закономерного хода истории. Но ее спрятанная манихейско-мистическая компонента сообщает сознанию адептов одновременно и великий страх, и бешеную энергию. Если бы адепты великих учений в самом деле верили в научно выверенные объективные законы истории, они бы выделялись среди других фаталистическим спокойствием.
Но они, напротив, выделяются лихорадочным беспокойством и неистовством. Люди "старого типа" умели долго ждать и жили неторопливо. Патологическая торопливость человека новой формации объясняется не только чрезвычайным ускорением современного ритма жизни. Наряду с вмешательством техники, лихорадящей нашу жизнь, не меньшую роль играет вмешательство идеологии, подстегивающей нас в глубинно-экзистенциальном смысле. Сегодня самым идеологическим народом на земле, несомненно, являются американцы. Полнота их идентификации с новым великим учением объясняется тем, что по меркам этого учения именно они являются "избранным народом", именно им вручена миссия и обещано конечное торжество. Поэтому и решения, которые принимает Америка, — это апокалипсические решения, отмеченные близостью окончательной разводки исторической драмы человечества. Мировая война за окончательное торжество либерального идеала во всем мире для США — то же самое, что мировая революция для большевиков первого призыва. Как те, так и другие уже не способны воспринимать людей другой формации обычным человеческим образом: они наделяются демоническими чертами носителей последнего зла. Вопреки всяким разглагольствованиям о толерантности, плюрализме, диалоге и прочих реликтах старого либерального сознания, новое либеральное сознание абсолютно монологично, абсолютно закрыто для апелляций извне, для свидетельств другой позиции и другого опыта.
Либеральный джихад — вот ключевое понятие для обозначения американской "антитеррористической операции", настоящее имя которой — глобальная война с "неверными".
Обратимся теперь ко второй составляющей либерального комплекса — формационному высокомерию. В рамках этого комплекса исчезает принятие обычного мирового пространства, в котором существование любых стран и культур является самоценным и не ставится под сомнение. В формационно "взыскательном" пространстве каждый оправдывает свое существование степенью близости к самому передовому строю. А страна, заявившая о себе в качестве формационного гегемона, не может не превосходить всех остальных. Формационная идеологическая гордыня возводит в патологическую степень психологию обычной гордыни. Для подобных гордецов любое поражение, отставание, пребывание в ситуации, заслуживающей снисходительности, буквально хуже смерти. Америка победила в холодной войне и вступила в позицию наставника человечества в результате беспрецедентной серии демонстраций превосходства. Абсолютное превосходство для нее — не преходящее состояние или счастливая случайность, а то, без чего она не согласна жить.
Именно здесь и скрывается главная тайна начавшейся мировой авантюры. Дело в том, что наряду с идеологией существуют светские формы знания — экономика с ее холодной статистикой, социология, демография. И все они достоверно свидетельствуют, что уже через двадцать лет "неправильно устроенный", "нелиберальный" Китай опередит США по большинству экономических показателей и станет первой державой мира. Примерно еще столько же лет понадобится Индии, чтобы опередить США и стать второй после Китая сверхдержавой мира. Если бы пространство бытия не было так трагически искривлено великими учениями, то в самом факте экономического возвышения одних и отставания других не было бы ничего экстраординарного и миропотрясательного. Более того, все светские науки, не заряженные идеологическим манихейством, постулируют естественно-неизбежный характер неравномерности экономического, демографического, технологического развития. Там, где есть динамика, там неизбежно присутствует неравномерность. Но подобные вещи легко объяснять остуженному сознанию, обычно выступающему в двух разновидностях: научном и обыденном. Идеологически заряженному сознанию это объяснить невозможно. Для него всегда побеждают те, кому положено.
Кто воплощает самую передовую по меркам либерального учения экономическую модель? Разумеется, США.
Кто воплощает самую передовую демократию, дающую наибольший простор свободной индивидуальной инициативе и соревновательность? Разумеется, они же.
Кто, наконец, воплощает новейший тип личности, свободный от всех традиционных комплексов и пережитков? Опять-таки они же. Следовательно, абсолютное превосходство США — экономическое, научно-техническое, интеллектуальное, является больше чем фактом — непреложной формационной закономерностью. Допустить иное — значит перевернуть всю "логику мира" с ног на голову, перечеркнуть усилия всех тех, кто формировал весь этот новый прекрасный мир, воспитывая нового, либерального человека, это значит создать расстройство в рядах великой либеральной армии передового человечества, посеять сомнения в присутствии и перед лицом чужих — традиционалистов, коммунистов, фундаменталистов, жаждущих реванша.
Допустить это — значит выбить почву, лишить перспективы всех тех, кто сделал ставку на либеральные идеалы, на американский мировой порядок, на глобальное открытое общество.
А может быть, идеологический ущерб еще выше, может, он затрагивает статус западной цивилизации как таковой? Дело в том, что либеральная идеология, в отличие от марксистской, обосновывает свои формационные презумпции посредством методов глубинной культурологии. Марксизм рассматривает формационную динамику как культурно нейтральную, связанную исключительно с развитием производительных сил — и потому понимает ее универсалистски. Одним словом, формации не имеют культурно-цивилизационной специфики, и потому между народами и культурами существуют одни только количественные различия, связанные с врйменным отставанием регионов, располагаемых на одной и той же оси мирового исторического времени, друг от друга.
Современный либерализм, использующий данные сравнительной культурологии и этнологии, поместил прогресс как особую "машину времени" в пространство одной-единственной цивилизации — западной. Не будь западных влияний, вторжений и провокаций, индусы, китайцы, африканцы навечно застряли бы в своем традиционном обществе — строительного материала для формационной исторической лестницы в их культуре не существовало. Запад подарил миру прогресс, и в этом качестве западная цивилизация — не просто одна из мировых цивилизаций, а цивилизация-авангард, с которой связаны гарантии восходящего исторического развития для всего человечества. В ее истории все преисполнено высшего формационного смысла, только ее исторические драмы провиденциальны, ибо предвосхищают счастливый — либеральный — финал истории.
Такая формационная логика выстраивает в жесткий ряд античность, ренессанс, эпоху просвещения, промышленный переворот XIX века (средневековье, правда, остается на подозрении). Все перечисленные блестящие эпохи Запада закономерно вели к нынешней высшей фазе окончательного либерального воплощения, все они затребованы той самой логикой прогресса, которая поставила Запад во главе с США в центр современного мира. Ни китайцы, ни индусы, ни русские не имели ни своей античности, ни блестящего ренессанса, ни собственной эпохи просвещения. (Последняя если и была у русских, то только в качестве импортированного продукта.) Так можно ли поверить, можно ли принять, что эти народы с незадачливой традиционалистской историей могут опередить Запад по его собственным критериям — критериям экономической, научно-технической и информационной развитости? Разве это не ломало бы самым грубым образом всю логику мира и логику истории? Разве не внесло бы разрушительный хаос в умы, не нарушило бы цивилизованный порядок, целиком основанный на западном водительстве и западном превосходстве?
Принять китайское превосходство над США — не значит ли "предать" античность, ренессанс, просвещение, роковым образом обесценить их? Не решается ли здесь, таким образом, судьба западной культуры, западного типа личности — вместе с многочисленными западниками других культур, успевшими стать влиятельнейшими региональными элитами? Разумеется, если бы спор Запада и не-Запада шел перед мифом другого типа личности, отличной от нынешнего массового "экономического человека", превыше всего ставящего потребительские ценности, то и логика сравнения была бы иной. Возможно, мы имели бы банальную ситуацию, при которой каждый народ больше всего любит собственную историю и культуру. Может быть, в условиях современного "диалога культур" в глобальном мире мы столкнулись бы с ситуацией, когда люди разных континентов становятся более или менее взыскательными эклектиками, выбирающими из других культур то, что им по душе. И в том, и в другом случае никакого манихейского противостояния и противопоставления не было бы.
Приходится признать, что опаснейшим манихеем, помещающим мировые культуры и регионы в особое пространство неуживчивости, является не только идеологический человек, но и потребительский человек. Перед его лицом проиграть экономическое соревнование — значит лишиться всякого доверия, лишиться лояльного отношения вообще. Разве это не он, потребительский человек, не простил Советскому Союзу проигранного экономического соревнования и не перечеркнул все — историю собственной страны, ее государственное величие, ее культуру и мораль, ее веками вынашиваемые ценности? Америка значительно менее богата по этой культурно-исторической части. Если она не оправдает ожидания потребительского человека, не удовлетворит его специфическую гордыню, связанную с обладанием "самой большой потребительской корзиной в мире", он не пощадит в ней ничего.
(по ходу, поэтому юсовцы готовятся к крупным беспорядкам)
В этом лежит своеобразное "оправдание" нынешней американской авантюры, предпринятой, несомненно, с прицелом на главного будущего соперника — Китай.
Массовым заказчиком этой авантюры, самим того не осознающим, несомненно, является потребительский человек, более всего презирающий экономических неудачников, даже если речь идет о целых странах, формациях, цивилизациях, и отказывающий им во всяком признании и доверии.
Ввиду этого подобная антрополитическая разновидность заслуживает не только чисто культурологических оценок, которые в литературе не раз уже ей ставились, но и оценок стратегического толка.
Но вначале попытаемся оценить потребительский тип по критериям теории рационализации, призванным отделить архаично воинственный тип от современного, либерально-пацифистского. Сегодня стараниями либеральной пропаганды формируется брезгливо-опасливое отношение к жертвенному, альтруистскому и аскетическому сознанию. Именно в этом типе сознания усматривают социокультурную и социально-психологическую базу этатизма и милитаризма. Уберите эту базу — и этатизм рухнет, лишенный человеческой подпитки. Что же касается потребительско-гедонистического сознания, то в нем усматривают таинственным образом заложенную программу "рационализации". Иными словами, "рационально" все то, что не жертвенно, не наделено чертами социального воодушевления и моральной взволнованности.
Сначала могло показаться, что либеральная идеология воюет со специфически тоталитарными формами коллективистского воодушевления, желая противопоставить ему воодушевление гражданское, демократическое. Но затем вполне обнаружился тот факт, что под подозрение поставлены воодушевляющие идеалы как таковые. Вынеси их за скобки — и на сцену выйдет расчетливо рыночный человек, "взвешенный" индивидуалист.
Самое удивительное состоит в том, что при этом замалчивался колоссальный банк данных американской эмпирической социологии, изучившей потребительское сознание в разных измерениях.
В первую очередь было отмечено, что это манипулируемое сознание, принимающее на веру примитивнейшие провокации торговой рекламы, пропаганды, приемы "ложной идентификации" и т. п. Если бы оно в самом деле было рационально-суверенным, то вся система "производства искусственных потребностей" повисла бы в воздухе. Не менее примечательной особенностью является и то, что оно является ревнивым, завистливым сознанием. Феномен "потребительской конкуренции" и сопутствующие ему самоубийственные страсти (невозможность жить и спать спокойно, если у сослуживца или соседа появилась машина более престижной марки, чем твоя собственная) детально описаны в литературе. Причем, что важно, процедуры ревнивого потребительского сравнения осуществляются не только на индивидуальном, но и на коллективном уровне: представители разных групп общества, отраслей производства, регионов ревниво наблюдают, чтобы другие сравнимые группы не вырвались вперед, не чувствовали себя лучше. Известный феномен "инфляционной демократии", связанный с претензиями экономически менее эффективных групп на те же доходы, что и у групп более эффективных и производительных, говорит о том, что в индивидуалистическом обществе бушуют и коллективные страсти.
Наконец, главной, может быть, чертой потребительского сознания является его неудержимое стремление к нарушению легальных норм поведения. Специалисты отмечают удивительно точное совпадение структуры ценностей преступных личностей со структурой ценностей типичной потребительской личности. "Те же ценности, которые лежат в основе "американского образа жизни"... помогают мотивировать поведение, ценимое нами превыше всего и рассматриваемое как "типично американское", оказываются в числе основных детерминантов того, что мы осуждаем как "патологическое поведение""4.
Иными словами, преступившая личность отличается от законопослушного потребителя не структурой своих потребностей и мотиваций, а лишь специфической конформистской нерешительностью. Поведенческие цели у тех и других одни, разнятся только поведенческие рамки. И если потребительская личность в условиях достаточно решительного характера, к тому же постоянно подстегиваемая завышенными по сравнению с реальными возможностями рекламными стандартами, то и дело выступает в роли милитариста ежедневности — прибегает к уголовному насилию, то не ясно ли, что между бюргерским сознанием либерального "золотого века" и современным массово-буржуазным сознанием лежит пропасть?
Признаюсь, когда я наблюдал человека новой индивидуалистической формации, наводнившего наши города в 90-х годах, и отмечал агрессивно-милитаристские черты его облика и поведения, то приписывал это его происхождению — из распущенных спецслужб, верхи которых получили львиную долю собственности, а нижним чинам велено было кормиться на свой страх и риск, причем с гарантиями соответствующей снисходительности стражей правопорядка.
Сегодня я думаю, что за милитаризмом происхождения скрывается не- что более глубокое, связанное с основами потребительского человека как сугубо телесного, языческого человека, с погашенной духовностью.
Потребительское общество реактивирует в массах молодежи черты языческого типа личности с акцентированной телесностью, а не духовностью. Несомненно, речь идет об индивидуализме, но особого рода. Это не индивидуализм ярко выраженной интровертности, погруженной в свой, спрятанный от других, оберегаемый от внешних вторжений, мир. Такого рода индивидуализм служил подспорьем классической книжной культуры, европейского романа, поэзии и музыки. На мой взгляд, дилемма коллективизм—индивидуализм является современным либерально-пропагандистским упрощением, связанным с задачами "борьбы с коммунизмом". Во всяком случае, различение видов индивидуализма не менее существенно. Индивидуализм, означающий состояние личности наедине с Богом (с высшей ценностной системой), и индивидуализм, означающий состояние личности наедине с потребительской вещью, ценимой превыше всех общественных связей, — вот различение, которому пора уделить внимание.
Потребительски интересные вещи ничейными не бывают. И если специфический язычник позднелиберальной эпохи желает завладеть вещью, остаться один на один с нею, — а таково его главное вожделение, — ему предстоит предварительное сведение счетов с теми, кто завладел этой вещью раньше.
Есть вещи, сознательно производимые на продажу, — с ними все ясно. Но есть вещи, не произведенные, но сегодня получившие особую потребительскую ценность: земля, сырье, энергоносители.
Эти вещи имеют хозяев в традиционном, добуржуазном смысле — речь идет о народах и странах, которым волею исторических судеб досталась территория, богатая такого рода "вещами".
Ясно, что потребительское сознание Запада, нуждающееся в вовлечении этих вещей в оборот, не может терпеть и впредь сохраняющегося добуржуазного статуса этих вещей, не желающих покидать своих хозяев. Не в этом ли кроется секрет глобального заказа на рыночные реформы постсоветского пространства? И не во имя ли этого новая либеральная философия так старательно остужает наше ценностное сознание, призывает к "десакрализации" таких понятий, как "родная земля", "родная природа", "Отечество"? Только сформировав вполне "остуженное" отношение к этим святыням, овеществив их путем отсечения кроющегося в них духовного, культурного содержания, можно рассчитывать на их появление на мировом рынке, где им предстоит поменять своих владельцев.
(это к вопросу о разрешении купли-продажи земли описанному Кара-Мурзой)
Таким образом, важной особенностью потребительского сознания является не только его ревниво-завистливое отношение к более удачливому сознанию этого же типа, но и совершенно нетерпимое, ненавистническое отношение к инородному, непотребительскому сознанию. Если носители этого сознания не желают перевоспитываться, их готовы уничтожить.
(я знаю что не похож на потребителя, следовательно, кандидат в покойники, а вообще много статей по сабжу. Вроде «Потребляйство» ну и беркем пишет много чего.)
Особенностью современного потребительского социума является его стремление уничтожить дуалистскую структуру мира, в которой издавна соседствуют два начала: сфера обмениваемого, продаваемого, и сфера самоценного, не измеряемого в деньгах. В человеческом микромире это в первую очередь семья: отношение супругов, отношение родителей и детей и т. п. Эта сфера моментально утратит свою экзистенциальную подлинность и социальную эффективность, если начнет подчиняться логике товарно-денежных, расчетных отношений. Такие вещи, как любовь, забота, поддержка и другие гарантии существования, в принципе не формируемые и не измеримые по законам рынка, сразу же исчезнут, а вместе с ними — и человеческая личность как таковая. Даже самые отчаянные рыночники не решаются оспорить внерыночный статус семейного микромира5.
Но и на социальном макроуровне, несомненно, присутствуют структуры и инстанции, выводимые за пределы отношений обмена и утилитарной умышленности.
Если бы таких структур не существовало, из человеческой жизни вообще исчезла бы тема идентичности — важнейшая тема психологии, культуры и морали. Местоимением "мы" Кант хорошо показал в своем различении теоретического и практического разума, что мир ценностей держится на принципиально ином фундаменте, чем система теоретических доказательств. Ценностные основания теоретически не доказуемы, они — отсвет "другого мира". Этот другой мир вполне может существовать и для атеистов, в том случае, если они признают наличие высших, материально не измеримых и не обмениваемых ценностей. Дуальная структура сохраняется, перемещаясь в посюсторонность.
Достойно размышлений неприятие индивидуалистическо-прагматическим сознанием "второго измерения". Ему для самоуспокоения непременно нужно разрушить дуальную
Предвестник

Re: ОБЩАЯ КАРТИНА

Сообщение Предвестник »

структуру существования, где есть верх и низ, духовное и телесное, дневное и ночное. "Культурная революция" нового либерализма имеет целью устранить напряжение этих двух начал — все то, что нас мобилизует, обязывает, подтягивает до высоты культурных норм. Характерный пример — легитимация непечатных выражений, к которой настойчиво призывает... министр культуры.
Этот тип сознания, стремящийся обрести репутацию остуженного и бесстрастного, здесь, в ниспровержении норм, обнаруживает своеобразную нигилистическую страстность. Подобно тому, как известные ведомства неистовствовали в поисках врагов, уполномоченные этого типа сознания выискивают — для искоренения — добродетельных. Нет, совсем не так уж безобидно и прозрачно потребительско-индивидуалистическое сознание, в нем присутствует свой демонизм, свой гений отрицания, неустанная раздражительность ко всем проявлениям иных позиций и иных измерений.
(тут еще некоторые ищут врагов свободы и демократии)
Словом, оно способно уполномочивать на борьбу — и борьбу нешуточную.
(FEMA forever!)
В целом же можно сделать вывод: процесс рационализации, заявленный еще на заре европейского модерна в качестве главной программы и главной миссии Запада в мире, натолкнулся на самую неожиданную препону. Ее олицетворяют не представители архаических культур, не "полпреды Востока" на Западе — ее образует само западное массовое потребительское общество.
Рационализация предполагает подчинение инстинкта разуму — потребительское сознание, напротив, олицетворяет собой капитуляцию разумной воли перед напором "инстинкта удовольствия".
Рационализация предполагает подчинение краткосрочных выгод долгосрочным стратегиям — потребительское сознание жаждет немедленного удовлетворения любой ценой.
(После меня хоть трава не расти и начхал я на всех этих лузеров, потому что они лохи)
Рационализация означает такое расширение горизонта действия, при котором бы учитывались не только его прямые и немедленные, но и косвенные и отдаленные последствия. Потребительское сознание представляет собой такой очаг возбуждения по поводу центрального объекта вожделения, что все другие зоны и очаги внимания попросту гаснут.
Наилучший пример — экологическая контрреволюция потребительского сознания, совершенная в 80-х годах ХХ века, одновременно с "неоконсервативной волной".
60-е годы на Западе ознаменовались рефлексией по поводу противоречий потребительского общества и классической цивилизации в целом. Благородная самокритика Запада, инициировавшего "покорение" природы, культуры и морали во имя угождения буржуазной потребительской личности, сквозила в выступлениях "новых левых", "зеленых", коммунитаристов, сторонников альтернативного стиля жизни. Казалось, Запад стоит на пороге реформации, превосходящей по своему значению религиозную реформацию. Но вскоре в ответ поднялась неоконсервативно-монетаристская "рыночная волна", задавшаяся целью реабилитировать и возвысить "экономического человека", одновременно унизив и дискредитировав "постэкономического". Многие задавались вопросом: откуда эта предельная запальчивость у людей, сформулировавших оппозицию "экономика — антиэкономика" и идентифицировавших себя в качестве представителей строгого экономического знания? Почему они преследуют критическую рефлексию, добиваясь тоталитарной монолитности на Западе? И почему либеральная революция не только состоялась на Западе, но и превратилась в мировую рыночную революцию, захватив бывшие социалистические страны? Такое нельзя сделать средствами чистой теории: речь шла о мобилизации против культуры, морали и природы нового люмпена. Этим люмпеном, не знающим высших измерений бытия, не имеющим никаких обязательств перед историей и культурой, и стал современный потребительский человек.
Это его люмпенская природа так воспламеняется и бунтует при всяком напоминании о высоком и обязывающем. Это у него нет истории и нет отечества. Это он стал сегодня резервом глобального американского наступления по всему миру. Без него идеология нового либерализма, озабоченного не эмансипацией личности, а эмансипацией инстинкта, могла бы существовать только в качестве некой субкультуры, притягивающей экспериментаторов неофрейдизма. Но потребительский человек — новый люмпен — увидел в ней "потакающую теорию", способную избавить его от комплексов и даже наделить признаками авангардности. К этому потребительскому авангарду, готовому ниспровергать нормы национальных культур на местах, и обращаются США как к своей пятой колонне. Новый интернационал — интернационал люмпенов-потребителей — уже создан, и без него США не решились бы на нынешнюю глобальную авантюру.
Объяснение на стратегическом уровне
В отличие от идеологии, раскидывающей свои сети повсюду и отличающейся намеренной многозначностью и двусмысленностью своих терминов, стратегия ориентируется на субъектов, принимающих важнейшие решения с учетом возможных плюсов и минусов, издержек и потерь. Стратегические решения — это решения перед лицом оппонента, вовлеченного в игру и в свою очередь претендующего на выигрыш. В этом смысле стратегия есть не монолог, а игра, в ходе которой приоткрываются шансы и корректируются первоначальные планы.
Что такое война как стратегия и почему стратегия перерастает в войну?
Для агрессора — завоевателя война выступает как захватническая стратегия. Это означает: а) что его социум организован таким образом, что самостоятельно производить новые богатства ему представляется менее предпочтительным ("рентабельным"), чем отнимать его у соседей; б) что "соседи" дают ему повод подозревать их в слабости.
Если перейти от этого весьма общего рассуждения к специфическому менталитету Запада времен мировых империалистических войн, то война как стратегия выходит на передний план в тех фазах развития, когда имеет место "кризис прогресса". В рамках большого кондратьевского цикла это означает период, когда прежде накопленные факторы интенсивного развития исчерпываются. В интенсивной фазе ареал обитания современного человека расширяется путем открытия качественно новых промышленных и социальных технологий: прогресс так реорганизует пространство, что оно внезапно делается более поместительным и продуктивным, чем прежде. Экстенсивные стратегии расширения пространства — а война является их крайней разновидностью — в этих условиях теряют свои принудительность и привлекательность. Но когда у цивилизации на данное время нет в запасе больших фундаментальных идей для прорывов к качественно новому, в обществе начинает расти социальная напряженность, в особенности в современном обществе. В традиционных обществах, свободных от обольщений великих учений, спрос был достаточно эластическим: когда выдавался неурожай, люди подтягивали пояса, не виня во всем строй и правителей; последние в свою очередь не испытывали комплекса неполноценности.
Но в современном обществе, основанном на морали и идеологии успеха, на вере в полную и окончательную победу прогресса, внезапный дефицит благ скандализирует всех. Электорат волнуется, правители ищут алиби и — срочных паллиативов. Требуется во что бы то ни стало возросший общественный пессимизм конвертировать в новую форму агрессивного воодушевления. Так наступает время активной геополитики. Словом, в повышательной (интенсивной) фазе большого кондратьевского цикла торжествует миф прогресса, в понижительной — миф геополитики.
Нам, следовательно, необходимо понять начавшуюся войну как экстремальную разновидность стратегии геополитического расширения, пришедшую на смену недавним стратегиям научно-технического роста. Условия новой стратегии станут понятны лишь в свете двух катастроф, подстерегших западное прогрессистское сознание.
Первая катастрофа связана с открывшимися экологическими "пределами роста". Надо сказать, ментальный "код" западной цивилизации не знает никаких имманентных пределов. Мир, открывшийся западному человеку на заре эпохи модерна — в Ренессансе, — это вселенная, состоящая из бесконечного количества миров, но при этом однородная — подчиненная одним и тем же законам механического разума. Причем бесконечность здесь выступает сразу в двух ипостасях: как экстенсивная бесконечность расширения, пространственной экспансии и как интенсивная бесконечность бесконечного повышения человеческих способностей в овладении внешним миром. Обе ренессансные темы — и тема бесконечности миров, и тема бесконечного совершенствования изобретательности разума — имели таинственно пророческое значение. В самом деле: в период, когда Земля казалась столь огромной и была столь мало освоенной, акцент на бесконечной множественности миров в горизонте нашей человеческой экспансии кажется заведомо преждевременным, избыточным. Тем не менее ренессанская интуиция упрямо возвращается к этой теме — от Н. Кузанского до Д. Бруно и Галилея.
Свою практическую фундированность эта тема бесконечности миров получила только в ХХ веке, когда новый технический человек уже осквернил природу и стал подумывать о космической экспансии. Никаких сыновних чувств он к планете Земля не питал — она для него была "рядовой планетой" и очередным этапом на пути его прометеевой эпохи.
И вдруг — эта новая, травмирующая тема "пределов роста" и глобального экологического кризиса. Стал ли технический человек мудрее или "сентиментальнее"? Вполне возможно и то, и другое: ведь в историческом и психологическом смысле он изрядно постарел за последние полстолетия. Но если бы в изменении его позиции и его картины мира в самом деле решающую роль сыграла зрелая экологическая и социокультурная рефлексия, он бы сделал акцент не на "пределах роста", а на том, чтобы установить пределы своей потребительской алчности, то есть обратил бы взгляд не вовне — на природу как объект, — а во внутрь, в соответствии с древней духовно-религиозной традицией. Но этого поворота он так и не совершил: он по всем признакам остался прежним космическим империалистом и экспансионистом. Но в этом горизонте ничего нового не установлено: космос как был, так и есть бесконечен, а космическая экспансия сегодня технологически более реальна, чем когда бы то ни было.
Изменение произошло в другой области: по мере перехода от прежнего, фаустовского типа к нынешнему, потребительскому типу произошло резкое сужение темпорального (временного) горизонта. "Бесконечность миров" меня убеждает и обнадеживает лишь в том случае, когда я умею ждать.
Космические экстазы и научно-технические эпопеи поколения рубежа 50–60-х годов отличались тем, что они не были привязаны к индивидуалистическим потребительским ожиданиям, иными словами, были скорее "романтическими", чем потребительско-прагматическими.
Речь шла не о том, что именно я или именно мы в отведенный нам жизненный срок приобщимся к возможностям, открываемым новым техническим веком. Здесь позитивистские критерии эмпирической верификации новых возможностей на индивидуальном, повседневном уровне не действовали — космический энтузиаст того времени был коллективистским метафизиком, а не индивидуалистическим эмпириком и вел себя так, будто верил в свое бессмертие.
Современный наблюдатель научно-технических эпопей ведет себя по-иному. Он как бы заново открыл свою смертность и заявляет: "после меня хоть потоп". Его не интересует "бесконечность миров" как потенция прогресса — его больше пугает перспектива истощения планеты, призванной служить ему сегодня, сейчас. Вот почему предупреждение "римского клуба" так его испугало. С одной стороны, он не способен ждать отдаленных итогов прогресса, способного отодвинуть "пределы роста" (что несомненно в виду "бесконечности миров"), с другой — он не способен меняться, укрощать свои потребительские аппетиты, к чему, собственно, и призывает современная экологическая философия. Поэтому он впал в панику, то есть получил, говоря на языке неофрейдизма, психическую травму, уменьшающую потенциал ясного самосознания.
Итак, ресурсов планеты не хватит для процветания всех!
Ключевое слово "новый эпохи" было произнесено: социал-дарвинизм. Оно преодолело барьер общественной цензуры благодаря тому, что первоначально относилось якобы не к людям, а к предприятиям: пусть разоряются все нерентабельные предприятия — это очистит экономическое пространство для рентабельных.
(а все население РФ по Паршину является общностью, не подлежащей эксплуатации соответственно выбраковка)
И вот прошло совсем немного времени — не более 10 лет, отделяющих 80-е годы от 90-х, и социал-дарвинистский принцип стал более или менее откровенно применяться к людям. Реальное содержание термина — "естественно-рыночный отбор" — стало все больше высвечиваться по мере того, как неоконсервативные методы оздоровления экономики стали распространяться на регион с менее ценным человеческим материалом — на бывшие социалистические страны, в особенности — на Россию. Здесь уже новая идеология отбросила "экономические" эвфемизмы и ввела в действие социал-дарвинистский арсенал прямо по назначению — то есть применительно к населению. Все те филиппики, которые деятели неоконсервативной волны адресовали экономически неэффективному предпринимательству, требуя перекрыть им кислород дешевого кредита, наши реформаторы стали адресовать целым слоям населения, требуя перекрыть им... кислород. Возникла лексика нового апартеида: "совок", "люмпен", "маргинал", "красно-коричневое большинство" — и все это применительно к народу, которому еще накануне обещали демократическое процветание и вхождение в европейский дом. Ясно, что это не было "языком консенсуса" — это была лексика нового апартеида и внутреннего расизма.
И здесь необходимо различать тактический и стратегический уровни. С позиций российских приватизаторов, такая социал-дарвинистская компрометация большинства была необходима ввиду того, что с этим большинством не хотели делиться собственностью. не делиться собственностью с полноценными, самодеятельными гражданами — это скандально и недемократично. Но если предварительно этих граждан опорочить, назвав совками и люмпенами, обремененными неисправимой тоталитарно-патерналистской наследственностью, то тогда отлучение их от демократического дележа собственности начинает выглядеть как вынужденная мера, связанная с ограждением здоровой экономики от нездоровых элементов. Так вместо демократического принципа единой нации, сообща строящей новое будущее, возобладал принцип "двух наций": достойной нового будущего и явно его не достойной.
(почему вся приватизация и была состряпана в виде лохотрона)
Но, как оказалось, по глобальному счету все это представляло собой не стратегию, а тактику; стратегический уровень от новой российской элиты оказался скрытым. Истины этого уровня раскрываются только сегодня. Та уничтожающая, непечатная лексика гражданской войны, которая была использована номенклатурной "демократией" при отстаивании ее монополии на собственность, сегодня вошла в идеологический арсенал Запада. Из западного далека оказались весьма малоразличимыми те черты и критерии, посредством которых новые собственники отличали себя от "этого" народа.
Внутренний расизм российских "радикал-реформаторов" превратился на Западе во внешний расизм: расистское отношение к России в целом как к стране, недостойной тех бесценных ресурсов, которые лежат на ее территории. Образ крайне плохо управляемой страны, начиненной саморазрушающимися ядерными складами, наводненной экстремистами, непредсказуемой и невменяемой, — все это выступает как объективная необходимость внешнего вмешательства и внешнего управления. Наши "реформаторы" вовремя не заметили радикального изменения своего имиджа на Западе: вместо респектабельных реформаторов-романтиков свободы там уже сложился образ насквозь коррумпированной, вороватой и вероломной шайки, все практики которой находятся вне цивилизованного поля и поля легитимности.
(вот и переводят стрелки на неправильный народ, который добывает правильную нефть, но стоит только заговорить о славянах, как титул фошиста  вам обеспечен)
Иными словами, образ России начинает складываться по той же модели, что и образ Африки, нуждающейся, как сегодня вполне откровенно говорят, в "реколонизации". Если обобщить все то, что успела написать либеральная пресса о России и всей ее истории, то легко усматривается лейтмотив: главный изъян реальной истории России в том, что она не была вовремя колонизована Западом. Одни при этом сетуют на то, что Россия приняла христианскую веру от Византии, а не от Рима, другие — на то, что поворот к Западу не состоялся во времена Лжедмитрия или "семибоярщины", третьи оплакивают "демократический февраль" 1917 года, четвертые осуждают бессмысленную жестокость "большевистского сопротивления" Германии в 1941—1945-х, помешавшую простому советскому человеку уже тогда пить баварское пиво.
Словом, создается впечатление, что российская история развертывалась в присутствии некоего наблюдателя, "умеющего ждать". И вот наконец он, кажется, своего дождался: для реколонизации Западом Россия вполне созрела.
(БаА Мародер – Превед!)
При этом разговор о вполне земной, материальной заинтересованности Запада в энергоносителях и прочих дефицитных ресурсах, относящихся к "низменному" уровню физической экономики, пока что в открытую не ведется. Более респектабельным выглядит разговор о безопасности. Те самые господа, которые демонтировали доставшийся от СССР военно-промышленный комплекс и разрушали армию под предлогом того, что "у новой России нет врагов", сегодня говорят о том, что Россия слишком слаба для того, чтобы самостоятельно, без американского военного покровительства, обеспечить свою безопасность с Юга. Ну а что находится на Юге, мы знаем: там находятся нефтяные залежи Каспия — психоаналитически вытесненный из официального "госдеповского" сознания "либидональный объект". Для легализации соответствующей либидональной озабоченности США необходимы операции смещения объекта: именно там, где лежит объект "запретного желания", появился объект "законного негодования" — гнездо международного терроризма.
(и большое количество ничейных ресурсов)
Ясно, что самый скорый путь к вожделенной геостратегической цели состоял бы в том, чтобы попросту объявить российский режим террористическим, а его претензии на ресурсно эффективные территории — рецидивом имперского мышления, становящегося смертельно опасным для всего человечества. Это непременно надо иметь в виду для того, чтобы расшифровать все промежуточные звенья — пропагандистские, дипломатические, военно-политические, — которые должны в конце концов привести к этому ключевому звену. Путь к нему — стратегическая игра США с новым российским руководством, задуманная как многоступенчатый процесс, в котором противника будут вести к заранее обозначенной цели, попутно перепроверяя его замыслы и возможности.
(короче время поступиться своим суверенитетом настало, во имя демократии - почти по Мародеру)
Первым шагом была жесткая дилемма: "кто не с нами (с Америкой) в смертельной борьбе с терроризмом, тот против нас". Блеф удался: российское руководство дрогнуло и объявило о своем присоединении к американской "антитеррористической кампании". Далее последовало то, что "горячйе", ближе к тайным вожделениям: требование американских баз в прилегающем к Каспийскому узлу пространстве. "Партнер" и здесь дрогнул и отступил: разрешение на американское военное присутствие в стратегически важнейшей точке евразийского театра военных действий было получено.
Речь идет о стратегической цели трех уровней.
Уровень первый: ресурсный. Речь идет в конечном счете о том, чтобы дефицитнейшие из планетарных ресурсов изъять из рук недостойных, не умеющих и не желающих цивилизованно ими распорядиться, и передать в руки достойных.
(эту концепцию поддерживает и Виктор Гламаздин, говоря что в течение этого века нефть с газом и углем кончатся, очень вероятно что за капли сырья будет идти драка с применением всего оружия созданного человечеством от ЯО до камней и палок)
Уровень второй: геостратегический. Речь идет о том, чтобы закрыться в пространстве бывшего Великого шелкового пути, соединявшего Атлантику с Тихим океаном, и тем самым взять контроль над центральной коммуникационной системой Евразии.
(проще говоря всех поиметь)
Уровень третий: военно-стратегический. Речь идет о том, чтобы получить доступ к той ключевой точке евразийского пространства, откуда можно непосредственно угрожать стратегическим противникам — Китаю и Индии, без нейтрализации которых американское планетарное господство на долговременную перспективу не может состояться.
Не установив господства над Евразией, нельзя осуществить глобального перераспределения ресурсов в свою пользу — вот аксиома нового стратегического мышления атлантизма.
Нельзя сказать, что подобная стратегия была изначально заложена в атлантическом мышлении в виде какого-то генетического кода. О "генетической" предрасположенности к этому у родившегося после ренессансного переворота европейского "нового человека" говорить можно, что доказывает эпоха колониальных захватов, начавшихся в ХХ веке. Но между "предрасположенностью" и "характером" лежит период "воспитания", характеризующийся сложным взаимодействием субъекта со средой. Запад мог пойти по трудному пути дальнейших "фаустовских" преобразований своих производительных сил, связанных с эффективными возможностями "физической" экономики. Сравнительно недавний пример — реакция западной промышленной системы на нефтяное эмбарго арабских стран после 1973 года. В результате средний расход энергоресурсов на единицу продукции на Западе снизился в течение нескольких лет почти на треть. Следовательно, Запад может преобразовываться интенсивно, когда у него нет возможности для прямых экстенсивных империалистических "расширений".
Жан Фурастье — один из самых видных и проницательных теоретиков модернизации во Франции, автор теории "третичной цивилизации" (постиндустриального общества), на десятилетие опередивший в этом Д. Белла, еще в начале 60-х предвидел будущие трудности западного индустриального общества. Исходя из нормальной модели рынка, соотношение цен товаров должно меняться таким образом, что возрастает относительная стоимость товаров тех отраслей, в которые технический прогресс проникает медленнее, а относительно обесценивается продукция тех отраслей, где имеет место максимальный рост производительности. Максимально быстро растет производительность труда в промышленности, медленнее — в сельском хозяйстве, еще медленнее — в сфере услуг. Следовательно, цены на продукцию сельского хозяйства должны расти быстрее цен на промышленную продукцию, а еще быстрее будут расти цены на услуги. И наконец, есть товары особого рода, в которых рост производительности практически нулевой. Это — те дефицитные продукты природы, которым нет полноценных искусственных заменителей. Сюда относится большинство видов натурального сырья и энергоносители.
Картина, рисуемая в этой связи французским экономистом и социологом, выглядит парадоксальной. Поскольку в развитых странах мира, где колоссально растет спрос на услуги (их доля в структуре потребления достигает двух третей), имеет место перелив самодеятельного населения в "троичный сектор", где производительность труда растет медленнее всего, то эти страны становятся зоной экономической стагнации. Напротив, страны, приступившие к промышленному росту ("вторичная экономика"), экономически развиваются быстрее: здесь каждый экономический агент, переходящий из аграрного сектора в промышленный, воплощает того самого "фаустовского человека", который в свое время создал "феномен Запада".
Но наибольший парадокс должен иметь место в распределении мировых доходов. Промышленно неразвитые страны, имеющие богатую природную ресурсную базу, должны стать получателями самых больших доходов: они выступают поставщиками такого товара, спрос на который непрерывно растет, а предложение не может быть произвольно увеличено посредством серийного производства — здесь производителем выступает сама природа, затратившая на соответствующую "продукцию" миллионы лет своей геологической эволюции.
Поэтому доля стран — поставщиков природного сырья и энергоносителей в росте мировой добавленной стоимости становится самой высокой. Их доходы должны расти быстрее доходов стран, воплощающих экономику "вторичного сектора", и тем более стран с преобладанием экономики "третичного сектора", ныне относимых к "первому миру". В результате Фурастье ожидал нового сбалансирования мира — выравнивания доходов богатых и бедных стран, общего замедления темпов прогресса, иссякающего в "третичном секторе", и экономической стабилизации планеты9.
Разумеется, такая перспектива была вызовом западному фаустовскому человеку сразу по нескольким параметрам. Оказывается задетой та картина мира, которой он обязан своей замечательной самоуверенностью: процесс преобразований скорее конечен, чем бесконечен. Ставится под вопрос статус западного человека как господствующего планетарного типа, диктующего свою волю и правила игры всем остальным. Наконец, предполагается возврат цивилизации из неравновесного состояния, олицетворяемого прогрессом и Западом как носителем последнего, к состоянию, напоминающему традиционный архетип, в котором само различие Запада и не-Запада не просматривается.
Запад мог ответить на этот вызов по законам фаустовской преобразовательной культуры: если цены на естественное сырье и энергоносители растут такими темпами, что ставят под вопрос судьбу развитых экономик, то надо приступить к производству заменителей — с одной стороны, и обратиться к новым источникам энергии (например, на водородной основе) — с другой. Это действительно был бы достойный ответ модерна на вызов "новой архаики". Сохранись биполярная структура мира, обеспеченная в сфере духа идеологиями, потакающими слабым и угнетенным, и, может быть, Запад отыскал бы в недрах своей культуры новое фаустовское решение.
Но западный антропологический тип имеет двойственную природу. Воля к знанию и воля к власти сочетаются в нем в рамках особой циклической структуры. Тот экспансионизм фаустовской души проявляется как воля к знанию — и тогда авансцену занимают "великие алхимики", пытающие материю, и следующие за ними прикладники, организаторы производства, люди смелой инженерной мысли.
Эти фазы ознаменованы пиком творческого вдохновения фаустовской души, волей направляющей свою творческую фантазию на научно-технические преобразования мира. Но со временем накал творческого вдохновения слабеет, фантазия оскудевает, и тогда фаустовский экспансионизм больше проявляется как империалистическая воля к власти. Из монастырей науки энергичная молодежь устремляется в казармы, поставляет бесчисленных колониальных полковников, миссионеров, менеджеров и экспертов, организующих "реформы" на мировой периферии.
Трудно сказать, как долго закрепилась западная цивилизация в новейшей постнаучной, империалистической фазе и какую роль в этом сыграла неожиданная податливость восточных партнеров Запада, облегчивших ему выбор в пользу "геополитического творчества" вместо подлинно фундаментального, связанного с новыми открытиями в области вещества и энергии, а значит — в сфере физической экономики. Так или иначе, воля к власти возобладала над волей к творчеству и тем самым мир вступил в фазу новых военных потрясений и тотальной дестабилизации. Парадокс всей ситуации состоит в том, что рыночная идеология "новых правых", сменившая идеологию левых и "новых левых", оказалась камуфляжем, скрывающим стратегию антирыночного ответа Запада на стихийные законы рынка, ведущие к ситуации, о которой поведал Ж. Фурастье. По нормальным законам рынка серийно воспроизводимая продукция Запада должна была обесцениваться по сравнению с невоспроизводимой серийно или вообще технически не воспроизводимой продукцией стран не-Запада, поставляющих на мировой рынок нефть, газ и минеральное сырье.
"Рыночный ответ" на это состоял бы в уменьшении потребления этих промышленно не воспроизводимых ресурсов или в производстве заменителей. Но реальным ответом Запада стало другое: создание "виртуальной экономики" спекулятивно-паразитарного типа, с одной стороны, и активизация империалистических экспроприаторских практик, с другой. Поистине речь идет об архаизации поведения западной цивилизации, избравшей средневековые образцы поведения: спекулятивно-ростовщический и военно-экспроприаторский. К спекулятивным практикам виртуальной экономики мы вернемся ниже. Сейчас сосредоточимся на стратегиях империалистического типа.
Задача в целом ясна. Если вы не желаете укрощать свои потребительские аппетиты и одновременно вам недостает творческой способности удовлетворить их на основе фундаментального прорыва к качественно новому уровню производительности, то вам необходимо осуществить следующее.
1. Облегчить всеми возможными мерами свой доступ к дефицитным натуральным ресурсам — сырью и энергоносителям.
(убрать тех, кто вольно или невольно мешает развитым странам добывать ресурсы)
2. Учитывая в принципе ограниченный характер этих ресурсов, требуется установить свою квазимонополию на их исследование. Наиболее радикальной мерой в этом отношении является такая реорганизация мировой экономической системы, которая бы предусматривала последовательное уменьшение промышленного потребления ресурсов в странах, не причисленных к кругу "избранников прогресса". Иными словами, требуется либо закрыть этим странам доступ к индустриализации, либо осуществить деиндустриализацию применительно к тем из них, которые "незаконно" — по меркам нового мирового расизма — совершили свой прорыв в круг индустриально развитых.
3. Ясно, что именно в отношении последних предстоит употреблять наиболее жесткие меры давления и технологии направленной социально-экономической деградации. Для этого требуется всемерная дискредитация населения этих стран как недостойных владельцев своих богатых территорий и опасно расточительных пользователей ресурсами планеты.
Здесь мы и подходим к настоящей сути "реформ", организованных во всем постсоветском пространстве. Суть их с этой глобально-стратегической высоты сводится к следующему.
1. Приватизация государственной собственности, в том числе богатств земных недр.
2. Создание открытой экономики, в которой запрещены протекционистские меры, преференции для собственных потребителей и ограничения на вывоз капитала.
Сочетание пунктов 1 и 2 создает автоматически ситуацию, при которой преимущественными пользователями дефицитных ресурсов становятся зарубежные заказчики. Ибо открытая экономика тяготеет к установлению мировых цен на такие ресурсы, а бедные отечественные потребители не в состоянии платить за ресурсы по таким ценам. Местное население, как и местная предпринимательская среда, исключается из круга пользователей всем тем, что составляет промышленную цивилизацию, возвращаясь тем самым к допромышленному образу жизни.
(почему бензин у нас дороже, чем в юсовке или Европе)
Предвестник

Re: ОБЩАЯ КАРТИНА

Сообщение Предвестник »

3. Ликвидация государства как собственника и гаранта национальной экономики в сочетании с мерами, ставящими эту экономику в состояние свободной конкуренции с более сильной иностранной, ведет к быстрой ликвидации собственной промышленности как неконкурентоспособной и нерентабельной.
4. Такое экономическое обесценивание национальной среды, воспринимаемой как малоперспективная, в сочетании с мерами по легализации вывоза капитала приводит практически к полному прекращению реальной инвестиционной деятельности. Складывается такая система предпринимательских ожиданий и оценок, такая "этика", при которой эффективным предпринимателем изначально считается лишь тот, кто так или иначе приобщен к передовой и надежной зарубежной экономической среде. Национальный предприниматель в этих условиях выступает как лишенный настоящей перспективы изгой — представитель архаичного типа поведения.
(таким образом, все эти инновационные проекты Медведа были пылью в глаза, кстати, их свернули с месяцок назад и кого накормили на эти бабки?)
Все это означает ни меньше ни больше как переход от единого пространства прогресса, завещанного идеологиями европейского просвещения, к раздвоенному, качественно разнородному пространству, в котором предстоит обитать антрапологическим типам, неравным по своему достоинству. Один, высший тип, должен отвоевать пространство у низшего — в этом суть концепции глобальной открытой экономики как среды естественного рыночного отбора человеческих типов.
(а мы как раз нигеры или чингачгуки кому, что нравится скоро славянин и слэйв станут синонимами и по смыслу)
Монетаризм здесь разоблачает себя как теория новой власти, не знающей сдержек и противовесов. Как нетерпимо архаичную, агрессивно-традиционалистскую он оценивает ту среду, в которой имеются вещи поважнее денег — не выносимые на рынок, не продаваемые. Если такие вещи существуют — значит, мировая власть денег ограничена: не все можно на них купить. "Реформы" призваны все не отчуждаемое, не обмениваемое на деньги, не меняющее своих первичных владельцев превратить в отчуждаемое, передаваемое в руки "наилучших". Деньги в открытой экономике и есть тот механизм естественного отбора, который бракует худших и отбирает лучших. Здесь не люди бракуют вещи, а вещи бракуют своих владельцев, переходя в объятия самых достойных.
Итак, суть современного монетаристского поворота состоит в том, чтобы превратить экономическую власть денег из относительной, ограниченной известными условиями места, времени и компетенции, в абсолютную, тоталитарную. Это состояние достигается тогда, когда свободной продаже подвергается все — в том числе земля, национальная территория, равно как и все продукты человеческой деятельности, вплоть до государственных стратегических решений, имеющих своих покупателей.
(еще продается свобода и совесть что ясно видно сейчас)
При этом действует еще одно правило, также связанное с современными критериями рентабельности. Современный сегрегированный по расовым критериям рынок представляет уже не единую конкурентную среду, а иерархию своеобразных полей. Поле физической экономики, связанное с производительным трудом, является социально дискриминируемым полем; инвестиционные ожидания здесь самые обескураживающие. По мере того как продуктивная экономика становится изгойским пространством — прибежищем архаичных типов, еще не поднявшихся до господской культуры, чурающейся больших усилий, предпринимательские инициативы, с нею связанные, практически никогда не вознаграждаются выше 5—7% годовых. Если вы покупаете землю для того, чтобы заниматься на ней "архаическим делом" — выращиванием аграрной продукции, вы вряд ли можете рассчитывать на высокое экономическое вознаграждение. В подобном случае вы автоматически выступаете в роли носителя архаического занятия, дающего архаический продукт плебейского потребления (если, конечно, вы не организовали на своем поле рафинированный эксперимент, связанный с удовлетворением экзотического спроса богатых). Если же вы вместо хозяйства организовали здесь ночной клуб, казино и другие типы предложения, адресованные гедонистическим пользователям, вы сразу же можете рассчитывать на быстрый экономический успех при минимальных трудовых усилиях. В этом смысле современная экономика сама ведет себя как система, исполненная снобистского отвращения к плебейским, то есть трудовым, занятиям и к плебейским потребителям, не способным с легкой душой переплачивать.
Капитализм нового времени пришел как носитель демократического экономического переворота, связанного с производством массовой продукции для массового потребителя. Новейший капитализм приходит как экономическая система, обслуживающая избранных — легко получающих деньги и легко с ними расстающихся ради гедонистических прихотей. Производить для масс в этой новой системе становится просто невыгодным; следовательно, массы отлучаются от нормального рыночного потребления, выталкиваясь в примитивное натуральное хозяйство, в попрошайничество, в криминальные субкультуры, живущие мелкими кражами и уличными набегами.
Само собой разумеется, что в наиболее откровенных формах эти новые экономические сегрегационные практики проявляются в тех странах, где старые, классические рыночные практики в свое время не сложились и не мешают "новому" явиться в чистом виде. Но как тенденция это проявляется всюду. Любопытная получается картина. Сначала новая "открытая экономика" выталкивает из сферы цивилизованного существования и потребления целые слои населения, а затем либеральные социал-дарвинисты сокрушаются по поводу изобилия столь низкокачественного человеческого материала, с которым "надо что-то делать". Специфическая близорукость этого нового либерализма проявляется в том, что он не желает видеть в этом "материале" продукты собственной политики — тех самых реформ, которых он сегодня навязывает всей мировой периферии, в том числе и странам, еще недавно такой периферией не являвшимся. Не традиционная "пережиточная" среда здесь выступает перед нами, а среда, претерпевшая трагическую инволюцию в результате организованной социально-экономической деградации.
Поставим в заключение вопрос. Если в современном глобальном мире уже отработаны механизмы направленной социальной инволюции и "такой" экспроприации ресурсов у тех, кто исключен из круга избранных, зачем этим избранным идти на риск новой мировой войны? Зачем пытаться силой отбирать то, что и так плывет в руки благодаря механизмам глобального трансфера: когда сначала все национальные богатства приватизируются, а затем, по "законам свободного рынка", попадают в руки наиболее достойных претендентов, способных платить по "мировым ценам"? Дело здесь не только в том, что иногда платить вообще не хочется и что под оболочкой рыночного эквивалентного обмена зачастую скрывается дорыночный архетип; платят тем, кто признается равным партнером, а слабым и презираемым либо вообще не платят, либо не платят настоящую цену.
Уяснению дела может помочь содержательно адекватная аналогия. Разве номенклатурно-гэбистский альянс не получил в результате "гайдаро-чубайской" приватизации все желаемое, не стал монополистом новой собственности? Несомненно, получил и стал — и тут бы ему, кажется, и успокоиться. Но он тем не менее не успокаивается, проявляя тревожно-настороженное отношение к собственному обществу и постоянно лихорадя его намеренно организуемыми пертурбациями.
В чем же дело? А дело в том, что так и не поверил, что незаконная приватизация сойдет ему с рук и не вызовет когда-нибудь неожиданной реакции в обществе. Вот почему демократические организаторы нового режима с самого начала мечтали о "пиночетовской диктатуре". Поэтому же они не раз сознательно провоцировали социально недовольных на бунт, твердо рассчитывая победить в этой борьбе и установить железную диктатуру. Здесь их втайне привлекал опыт большевизма: большевистский режим, ставший не просто результатом переворота, а продуктом беспощаднейшей гражданской войны, в самом деле стал "железным". Нашим "демократам" и свой режим хотелось бы сделать железным — имеющим запас большой репрессивной прочности. Вот почему технологи режима постоянно рекомендуют новые встряски.
Собственно, и труднейшая проблема "преемника" — то есть преемственности политики, фактически отвергнутой народом, — решалась на основе "чеченской встряски". И сегодня формируется режим однопартийной диктатуры, призванной навечно закрепить "завоевание демократии" — то есть приватизации.
(у Панарина отмечено увеличение числа Ментов по сравнению с армией)
Действительной пружиной политической борьбы в стране, одним из кульминационных моментов которой был расстрел парламента в октябре 1993 года, является забота новых собственников о гарантиях своей собственности. Не борьба "демократии с тоталитаризмом", а борьба новых собственников за "полное и окончательное" закрепление результатов приватизации — вот истинное содержание постсоветского политического процесса.
Нечто подобное мы сегодня имеем на глобальном уровне. Да, США установили свой статус в качестве единственной сверхдержавы, получили в свое распоряжение почти все геополитическое наследие своего бывшего противника, успешно закрепляются в постсоветском пространстве как плацдарме для покорения всей Евразии. Но их грызет та же тревога, что и наших приватизаторов: они хотели бы иметь полное силовое закрепление того, к чему они получили доступ явочным образом.
Геостратегическое мышление Соединенных Штатов "зреет" по мере того, как происходит все более откровенная социальная поляризация мира и открываются две противоположные перспективы: одна — для избранных, предназначаемых для вхождения в новое информационное общество, другая, противоположная, — для отверженного большинства мира. Америке становится все более ясным, что новый мировой порядок — расистский по своей глубинной сути — не может держаться на какой-то инерции — он требует силового обеспечения. Следовательно, война, которую уже фактически начала сверхдержава, — это мировая гражданская война, разделяющая экспроприируемых и экспроприаторов. В этом — ключ к объяснению и самого характера войны, и сопутствующих ей "символических репрессий" — расчеловечивание жертв агрессии, выводимых за рамки цивилизованного отношения.
(короче Брэдли и хамвики с этикетками блэкуотарс на дорогах Смоленщины и рязанщины могут стать объективной реальностью)
Но признание социального характера начавшейся мировой войны как войны, в основе которой лежит замысел глобальной экспроприации, сегодня еще скандализировало бы общественность на самом Западе. Поэтому мировой гражданской войне придумали камуфлирующие псевдонимы: сначала ее назвали мировым "конфликтом цивилизаций", теперь склоняются к тому, чтобы назвать ее "борьбой мировой цивилизации с мировым варварством".
Уже в теории "конфликта цивилизаций" содержится искомый потенциал легитимации конфронтационного мышления. Ну что в самом деле можно поделать там, где конфликт вырастает не из рациональных оснований, связанных с прагматическими интересами, а замешан на глубинных этнических инстинктах, на роковой несовместимости поведенческих кодов, на фатальной некоммуникабельности культур? При этом, разумеется, чистой случайностью является то, что максимум цивилизационной конфликтности и некоммуникабельности приходится как раз на те географические точки, где сосредоточены дефицитные стратегические ресурсы. Создается впечатление, что по загадочному совпадению именно там, где земля плодоносит нефтью, она плодоносит и мусульманским фундаментализмом, который "мировая цивилизация" не в состоянии терпеть.
(ну да, это ж надо какой хитрый терроризм нынче пошел….еще угрожают не давать свои ресурсы - ату их, или как говорит Валерия Ильинишна «Демократия в опасности!»)
Нам предстоит увидеть и другие, столь же многозначительные совпадения, касающиеся других регионов и культур. Можно, вероятно, построить своеобразную геостратегическую таблицу, подобную таблице Менделеева, в которой возрастание одного показателя (ресурсной значимости) совпадет с возрастанием признаков, которые "цивилизованное общество" не в состоянии далее терпеть. Очевидно, именно на этом основывается система, выстраивающая те или иные "оси зла". Благородная раздражительность американской имперской культуры может быть, таким образом, более адекватно оценена и измерена специалистами в сфере геоэкономики, нежели в области сравнительной культурологии и религиоведения.



Обоснова почему пока спокойно

Выше уже говорилось о диалектике агрессора и жертвы, напоминающей гегелевскую диалектику "раба и господина". Практически никогда агрессор не выступает изначально в своем готовом виде — со всей масштабной дерзостью. Он наращивает соответствующие черты в процессе пробных экспериментов, связанных с прощупыванием меры дозволенного. Иными словами, поначалу он всегда блефует, готовый ретироваться в случае серьезного сопротивления. Но когда вместо этого он встречает ряд последовательных уступок со стороны тех, кто "не желает связываться", его аппетиты мгновенно возрастают. Агрессия, таким образом, есть эскалационный процесс, и соглашатели — соучастники этого процесса, они вносят свою лепту в процесс производства милитаристского хаоса. Здесь еще раз напрашивается аналогия с концом тридцатых годов.
(По поводу проверки на вшивость писал вроде Максим Калашников и еще ряд авторов, Беркем тоже отметился)
Кто в первую очередь потворствовал Гитлеру? Те, кто исходил из презумпции европейской принадлежности Германии, которая только по недоразумению бросает вызов атлантическому Западу — ее реваншистское внимание надо переориентировать на Восток. Отсюда — мюнхенские уступки агрессору. Сегодня Западная Европа не только чувствует себя естественным цивилизационным союзником Соединенных Штатов, но и выступает их военным сателлитом — так повелось со времен холодной войны. В Европе присутствует интуиция чего-то небезопасно вынужденного, чреватого срывом, но большинство успокаивает себя тем, что речь идет об американском натиске на Восток, не затрагивающем внутреннее благополучие и стабильность Запада.
Что касается реакции России на американский эксперимент с миром, нешуточность которого раскрылась после 11 сентября, то на первый взгляд здесь тоже убедительна аналогия с реакцией Советского Союза на миропотрясательные планы Гитлера. Сталин в 1939 году боялся Гитлера, подобно тому как Путин в 2001 году боялся Буша. Сталин пошел на чрезвычайные уступки Гитлеру, для того чтобы вывести свою страну из-под удара и получить передышку. Путин осенью 2001 года пошел на чрезвычайные уступки Бушу, не только ликвидировав военные базы во Вьетнаме и на Кубе, но и позволив казавшееся немыслимым — размещение американских военных баз в постсоветском пространстве. Партия большевистских левых, сидевших в Кремле в 1939-м, могла находить свое революционное утешение в том, что Гитлер пошел громить буржуазный Запад, то есть делать за них их работу, но другими средствами. Партия либеральных правых, ныне сидящих в Кремле, находит свое западническое утешение в том, что Буш пошел громить антилиберальный Восток, вклинивающийся в геополитическое пространство новой, "либеральной России", и тем самым делать за них очистительную антитоталитарную работу. Сталин пошел на соучастие в немецком преступлении против Польши, тем самым запятнав себя и репутацию Советской России в мире. Путин сегодня пошел на соучастие в американском преступлении против Афганистана и всего мусульманского мира, тем самым запятнав и свою, и российскую репутацию в мире.
(о таких интересных вещах можно прочесть в Коде Путина за авторством Максима Калашникова)
Первый уровень аналитического раскрытия обоих фактов — банальная трусость тех, кто в обоих случаях своим решительным "нет" мог бы сорвать начавшуюся мировую агрессию. Это мог сделать Сталин в 1939-м, ибо тогда еще Гитлер явно не готов был воевать на два фронта одновременно. Это мог сделать Путин в 2001-м, ибо Буш не готов воевать одновременно с Китаем, Индией, Россией и мусульманским миром.
И здесь открывается второй аналитический уровень. Сталин чувствовал свое одиночество перед лицом Германии, потому что под давлением новой революционной идеологии он "забыл" и не мог не "забыть" о традиционных союзниках России по антинемецкому фронту — странах Антанты. В оптике новой идеологии, затмевающей все "старые реальности", ни Англия, ни Франция больше не воспринимались как союзники, скорее — как враги, больше, чем Германия.
Точно так же под давлением новой либеральной идеологии Путин "забыл" и не мог не "забыть" о традиционных союзниках СССР по антиимпериалистическому фронту — странах, входящих в мировое национально-освободительное движение против западных колонизаторов. Теперь эти страны воспринимаются в "новой России" с крайней либеральной настороженностью или отчужденностью. Но это идеологически предопределенное одиночество обоих режимов во внешнем мире — коммунистического в 1939-м и либерально-демократического в 2001-м— может быть, не самое главное. Главное состояло тогда и состоит теперь в одиночестве правящих авангардов в собственной стране — в национальной неукорененности новых режимов. После провала на выборах в Учредительное собрание осенью 1917-го, после ожесточенной гражданской войны, в которой большевикам противостояло не только белое "буржуазно-помещичье" меньшинство, но и "зеленое" крестьянское большинство, большевики в глубине души идеологически не доверяли "этому" народу и не считали, что с ним вместе можно и стоит сопротивляться такой передовой стране, как Германия.
Многие из большевистского руководства были тайными германофилами: одни — по памяти о передовой революционной Германии, снабдившей их самым передовым учением, другие— по памяти о великолепном опыте немецкого государственного капитализма, который Ленин в свое время призывал тщательно изучать. В качестве не до конца натурализированной в собственной стране, пребывающей в специфическом пограничном пространстве между эмпирической реальностью и революционной утопией, большевистская партия не могла своевременно достойным образом ответить на германский вызов.
Обратимся теперь к новой правящей партии в России. Она с не меньшей подозрительностью смотрит на туземное большинство, подогревая его в неискоренимом "антидемократизме". Она в не меньшей степени чувствует себя не до конца натурализированной в "этой" стране — испытывает комплекс внутренних эмигрантов. Все ее социально-экономическое и административное строительство не меньше большевистского оторвано от жизни и своим происхождением больше обязано "учению", нежели реальному национальному и мировому опыту. Она наводнена снизу доверху гораздо более откровенными и радикальными американофилами, чем большевистская— германофилами. Она также продолжает пребывать в пограничном— между "учением" и реальностью — пространстве, в котором возможны любые, самые неожиданные, зигзаги и сюрпризы.
Ясно, что такая партия, не рассчитывающая на поддержку национального большинства и сама не готовая на него опереться, в принципе не могла и не может достойным образом встретить американский натиск.
(Едим Россию?)
Обратимся теперь к остальному миру, задетому нынешней американской агрессией, но не подающему пока что признаков достойного сопротивления. Хочу оставить в стороне наиболее очевидное. То, что Китай и Индия активно не сопротивляются американской глобальной антитеррористической операции, связано, во-первых, с тем, что она пока что их напрямую не задела, а во-вторых (и это главное!), они кровно заинтересованы в том, чтобы получить хотя бы десяток лет мирного развития, — время работает на них. Что касается большинства режимов мусульманского мира, они в военном отношении и не могут самостоятельно сопротивляться— их сопротивление поддерживала ушедшее в небытие сверхдержава, без которой они стали сиротами нового мирового порядка. Все это, повторяю, достаточно очевидно.
Но наряду с индивидуальными реакциями, различающимися от одного политического актора к другому, существует и то, что можно было бы назвать неосознанным фоновым воздействием. Осознанные реакции обусловлены интересами — из них и исходит теория рационального действия. Ее ключевой вопрос: "кому это выгодно?" Но, вопреки презумпциям теорий рационализации и модернизации, современный мир не является более рациональным, чем мир традиционного общества. Рискну предположить, что здесь М. Вебер, недавно сменивший Маркса на идеологическом Олимпе современности, ошибался. Сама его классификация четырех типов действия (поведения), безоговорочно принятая современной социологией, является неполной. К традиционному, аффективному, целерациональному и ценностнорациональному типам действия необходимо добавить еще один, сегодня являющийся, пожалуй, центральным. Это— демонстрационный тип действия. Как раз этим типом действия модерн отличается от традиции, и именно здесь он изобличает свою глубокую иррациональность. Люди традиционного общества вели сословно закрепленный образ жизни и реагировали на обстоятельства в соответствии с сословными нормами. Традиционный человек по большому счету был реалистом, а не утопистом: он знал свое место и считался с имеющимися ограничениями. Он не верил в рай на земле и не брал напрокат чужие нормы и оценки. Именно в этих двух пунктах современный человек сбивается с реалистического пути. С одной стороны, все современные идеологии обещают рай на земле и, следовательно, дезориентируют людей. С другой стороны, современное поведение является имитационным. Существуют авангардные (референтные) группы, в глазах всех остальных воплощающие настоящую современность, и перед лицом этих групп остальные испытывают комплекс неполноценности. Они лезут из кожи вон, чтобы походить на престижные группы, заимствуют их вкусы и оценки, третируют свою собственную среду, меряя ее чужим эталоном. Деревня копирует город, провинция — столицу, представители массовых "непрестижных" профессий — тех, кто воплощает престижность. В этом проявляется ментальная и поведенческая неуверенность нашего современника: он ведет себя как имитатор, демонстрирующий себе и другим именно те черты, которые не являются его собственными.
На этом основываются манипулятивные практики современной рекламы и пропаганды: они одновременно и внушают нам комплекс неполноценности, и обещают избавить от него в момент приобретения престижной покупки или следования престижному эталону.
(у вас еще есть нефть? Тогда мы идем к вам.)
Обескураживающая правда современного мира состоит в том, что сегодня на глобальном уровне именно Запад выступает как референтная группа, которую вынуждена копировать "мировая провинция". И если нераздельность фактической и референтной принадлежности считать характеристикой традиционного общества, то в этом отношении именно западные страны воплощают традиционный тип. В той мере, в какой Запад живет самим собой, никого не имитируя и не копируя, не "подтягиваясь до эталона", он живет традиционно. Все остальные, над которыми тяготеет разорванность фактического и "современного" (эталонного), должны быть отнесены к современному неврастеническому типу, страдающему кризисом идентичности. Именно здесь — источник глубочайших парадоксов современности, связанных с добровольной зависимостью, добровольной эксплуатацией, добровольной капитуляцией. С этой точки зрения и сам Запад поражен расколом: в нем выделилась авангардная часть, воплощающая саму современность и чувствующая в ней себя как дома, и ведомая часть, уделом которой являются демонстрационно-имитационные формы поведения.
Либерализм как новое всепобеждающее учение удостаивает полной легитимации только собственно атлантическую часть Запада, при этом относящуюся к протестантскому региону. Германия — протестантская страна, но над нею тяготеет подозрение, касающееся ее былой континентально- или центральноевропейской (а не атлантической) идентичности. Франция— атлантическая страна, но полной легитимации мешает ее католическая идентичность. В этих странах активно действуют свои "западники" — пропагандисты "настоящего атлантизма", бдительно всматривающиеся в прошлое и настоящее собственной культуры с целью выбраковки того, что берется на подозрение.
Влиятельная часть немецкой и французской элиты в значительной степени отмечена комплексом западничества, то есть идентифицирует себя не столько с собственным народом и его культурой, сколько с "настоящим", атлантическим Западом. Быть "настоящим Западом" учили Германию представители Франкфуртской школы — от Т. Адтрно до Ю. Хабермаса*.
В той же роли критиков и реконструкторов национальной идентичности выступали во Франции "новые экономисты" — адепты "чикагской школы" и "новые правые" из клуба "Орлеж".
Насаждаемая внутренними атлантистами "новая идентичность" не просто ломает и преобразует старую, а пронизывает ее специфическим комплексом внешней зависимости и неполноценности. Это тот самый социокультурный и психологический "фон", который и оказывает неосознанные фоновые воздействия на реакции и процессы принятия решений. Соответствующие процессы усложняются и "дерационализируются": рациональная составляющая, диктуемая осознанными интересами, испытывает давление внерациональной, связанной с комплексами зависимости и демонстрационными эффектами. Нынешняя мировая война, как и первая мировая, началась на Балканах — с бомбардировок Югославии. Если поведение западноевропейских руководителей оценить по рациональному критерию ("кому это выгодно?"), то нам придется сделать вывод о нерациональном поведении. Эта война Западной Европе не была выгодна. Разумеется, можно внести сюда поправку, как это делает, например, Дж. Кьеза (Головоломка//Москва. 2000. № 5). Итальянский журналист призывает проводить различие между действительными национальными интересами стран Западной Европы и материальными интересами их элит, которые не только поддерживаются и подпитываются спецслужбами США, но и держат свои вклады за океаном.
То, что это действительно в целом ряде случаев имеет место, сомневаться не приходится. И все же необходимо отдавать себе отчет в том, что наряду с "рациональной" подсистемой корыстного интереса здесь имеет место неосознанное фоновое воздействие западнического комплекса, делающего часть западноевропейских элит проамериканскими соглашателями еще до того, как здесь поработали американские деньги и другие механизмы влияния. Прежде чем те или иные представители западноевропейского истэблишмента проявили себя как индивидуалистические прагматики, преследующие свою частную выгоду, они пребывали в роли психологически зависимых неврастеников, побуждаемых комплексом настоящих атлантистов к демонстрационному типу поведения.
Предвестник

Re: ОБЩАЯ КАРТИНА

Сообщение Предвестник »

Но разумеется, наиболее ярким и чистым воплощением этого поведенческого типа являются западники в странах не-Запада. Они управляются Западом еще до того, как могут срабатывать рационально организованные механизмы такого управления.
Они прямо-таки стыдятся национальной идентичности и опасаются быть застигнутыми в роли проводников национальных интересов своих стран.
Свое трудное призвание они видят в том, чтобы следовать современности в ее наиболее чистых воплощениях, а она воплощается "ведущими странами Запада". И здесь действие внутреннего комплекса толкает к тому, что они выступают бульшими западниками, чем "природные" представители Запада. Западный интеллектуал и сегодня может сознаться в том, что он марксист, социалист или "левый" в каком-то другом значении. "Западник" же, побуждаемый своей эталонной озабоченностью, сегодня непременно станет заявлять о себе в качестве "законченного" антимарксиста и антикоммуниста, радикал-либерала и радикал-рыночника.
Наглядно это проявилось у нас на примере демонтажа таких зримых и незримых феноменов, как социальное государство, оборонный комплекс, патриотизм. Ясно, что в обществе имелись группы, практически заинтересованные в ликвидации этих барьеров на пути нелегитимных и социально безответственных практик. Но без учета демонстрационного типа поведения, мучимого комплексом неполноценности по отношению к "цивилизованному Западу", мы никогда не поймем ни нелепых крайностей, этому сопутствующих, ни добровольного соучастия потенциальных жертв, более всего от этого пострадавших.
Парадокс состоит в том, что те западники, которые оказались практически заинтересованными соучастниками процесса разрушения прежних ценностей, скорее всего, делали бы это скрыто от общества и прибегали бы ко всякого рода национально-патриотической мимикрии. Но мы сегодня встречаем агрессивную демонстративность "ликвидаторов" прежнего наследия, здесь у нас есть все основания подозревать действие комплекса. Эти сегодня не просто уступают давлению США и ищут компромиссные варианты — они проявляют подобострастную взволнованность в процессе утраты собственной идентичности и собственных (национальных) интересов.
(устроить бы второй Нюрнберг…)
Такой тип внутренне неуверенного сознания, испытывающего комплексы и заглушающего их демонстрациями приобщенности к цивилизованному миру, сегодня распространен повсюду; он и образует специфический фон современности, вскормивший самоубийственный конформизм одних и самоубийственную самоуверенность других, ведущих весь мир к катастрофе.
Наиболее агрессивные круги на Западе сегодня подпитываются именно этим внешним западничеством — оно дает им недостающую легитимацию. Силы, олицетворяющие догматический Запад, успешно воюют с силами, олицетворяющими его самокритику, опираясь именно на эту поддержку периферийного западничества. Именно оно с готовностью утверждает и пропагандирует упрощенные дилеммы: "с Америкой — или против нее", "с демократией — или с тоталитаризмом" и т. п. Подозревает ли это подобострастное западничество о своей подлинно исторической роли: о том, что оно подстрекает худшие силы на Западе и тем самым ведет к скорой драматической компрометации Запада в глазах незападного большинства мира?
(что-то вроде «ешь говно или даешь в жопу» выбор без выбора)
Обратимся к другим типам незападной элиты. Она представлена тремя разновидностями: стыдливыми прагматиками, нестыдливыми фундаменталистами и конструкторами цивилизационного подхода. Выше уже показано, почему современные западнические элиты не являются ни прагматическими, ни стыдливыми в своем западническом верноподданничестве: с одной стороны, их экзальтирует и ослепляет идеология, с другой — будоражит скрытый комплекс.
А чего же стыдятся национальные элиты прагматического толка? Дело в том, что они остро ощущают проблему своей духовно-идеологической легитимации. Характерный пример — позднекоммунистическая элита стран, формально сохранивших свою социалистическую принадлежность. Фактический переворот в сфере собственности и производственных отношений сопровождается сохранением прежних, на самом деле уже выхолощенных политико-идеологических форм. Переживаемый ими период получил название переходного.
Подразумевается, что речь идет о переходе к социализму, только растянутому на будущие "50–100 лет". Промежуток между сегодняшним днем и необозримо отдаленным "социалистическим будущим" отдается на откуп "стыдливым прагматикам", остерегающимся назвать, что же на самом деле они строят. Разумеется, можно вслед за Дэн сяопином заявить: "какая разница в том, какого цвета кошка, лишь бы она ловила мышей". Однако на деле субъекты, затрудняющиеся определить свою настоящую идентичность и запретившие себе загадывать на отдаленное будущее, политически и духовно являются ущербными. Они обречены на то, чтобы уклоняться от занятия определенной позиции в ситуациях, когда такая позиция требуется. Если убежденные западники капитулируют перед Западом осознанно и последовательно, то стыдливые прагматики обречены на медленное, но все же неуклонное отступление — шаг за шагом. Такие прагматики обречены больше "считаться с обстоятельствами", нежели создавать их, как это делали люди прежнего закала, воодушевленные "проектом". Государство, партия, политика, идеология — все эти структуры и институты функционируют здесь не в собственном позитивном смысле, в самоподтверждающейся перспективе, а как силы удерживающие, то есть имеющие отрицательную задачу "недопущения хаоса". В таком горизонте находит себя старость, но не молодость. Не случайно молодежь в этих режимах "стыдливого прагматизма" находится на известном подозрении и в свою очередь все больше дистанцируется от наследия. "Смешанная экономика", "частный сектор", "свободные экономические зоны" — все эти сферы и практики обречены пребывать в поле неопределенности и не окончательной легитимированности. Скажем определеннее: у режимов этого типа в принципе нет средств достаточно эффективного решения данной проблемы.
Правящие элиты сознают эту стратегическую нестабильность и стараются избегать всяких резких шагов в своей и внутренней, и внешней политике. Их девиз — "выиграть время", хотя им самим не ясно, что их ожидает в горизонте "выигранного времени". Рассчитывающие на то, что время само "все поставит на место", чаще всего сталкиваются с тем, что их ставят на место — как правило, не очень удобное — внешние силы, лучше знающие, чего им в конечном счете надо. Так или иначе, страны "остаточного коммунизма", управляемые "стыдливыми прагматиками", занимают в нынешней роковой ситуации конформистско-выжидательную позицию и не способны остудить агрессивную сверхдержаву.
Не лучше обстоит дело с другой разновидностью стыдливого прагматизма — националистической. Националистическая позиция в глобальную эпоху по определению не адекватна. Если она представлена правыми традиционалистами, она диктует политику самоизоляции и самооглушения спешно сконструированными мифами, в которые в глубине души никто не верит. Если же она представлена теми элитами, которые, подобно современной украинской, рассчитывают на помощь Запада, ее национализм очень быстро вырождается в попрошайничанье в обмен на геополитическую услужливость и беспринципность.
(это очень важно)
Даже великодержавный национализм типа индийского лишен настоящего горизонта: убедительной альтернативы западным оппонентам он предложить не в состоянии и в ответ на идеологический вызов Запада использует здравый смысл. Постулаты здравого смысла — о том, что мир должен сохранять разнообразие, что лучше рассчитывать на себя и собственные силы, чем на гарантии и покровительство, предоставляемые другими, что у нашего народа существуют свои ценности, которыми он дорожит, — сами по себе бесспорные, но стратегического значения не имеют. Базой стратегических подходов является мышление, обладающее по меньшей мере тремя характеристиками.
Во-первых, оно должно обладать мобилизующей силой, то есть включать значимую ценностную компоненту. Во-вторых, вынашиваемые им проекты должны быть конкурентоспособными на нынешнем открытом рынке мироустроительных идей — без этого не удастся ни привлечь действительно авторитетных аналитиков, ни устоять перед напором манипулятивных технологий противника. В-третьих, оно должно обладать значительным солидаристским потенциалом — иметь конструктивные предложения, адресованные потенциальным союзникам и партнерам.
С этих позиций надо оценить стратегические перспективы так называемого цивилизационного подхода. Он выгодно отличается от узкомежнационалистического осознанной опорой на великую (надэтническую) письменную традицию соответствующего типа — индобуддийскую, конфуцианско-буддийскую, мусульманскую или православную. Вместо изолированных национальных монад, которые рискуют заблудиться и потеряться в современном высокосложном мире, здесь на первый план выступают грандиозные синтетические конструкции, сплавленные воедино единой нормативной системой и единой верой. Единицей измерения здесь с самого начала выступают не отдельные народы и государства, а великие мировые регионы, сохранявшие память о своем интеллектуальном блеске и имперском величии.
В самом деле, многозначительным со стратегической точки зрения является тот факт, что большинство современных цивилизационных регионов в прошлом имели прецеденты государственно-политического объединения множества племен и народов в рамках великих империй. Такие грандиозные имперские образования имели в своем прошлом китайская, индийская, мусульманская и православная цивилизации.
Сегодня все они подвергаются натиску этносепаратизма, опирающегося на заинтересованные западные силы и на идеологию прав народов на самоопределение. Характерно, что в этом противостоянии цивилизационного империализма и этнического автономизма идеологически неуютно чувствуют себя обе стороны. Сторонники этносуверенитетов, раскалывающие великие суперэтические образования, судя по всему, выполняют чужую работу: те государства, которые образуются в результате их усилий, заведомо не могут рассчитывать на подлинную самостоятельность: их удел — стать вассалами крупных держав Запада и служить доктрине однополярного мира, в котором центральная "звезда" окружена послушными сателлитами. Идеология этнонационализма откровенно архаична по меркам всех "великих учений" современности — и старого, марксистского, с его приматом "классового подхода", и нового, либерального, с его приматом "прав человека".
(все планы об отделении Чечни Башкирии  и Хомяковщины)
Однако и оппонирующий этносепаратизму цивилизационный подход в своем потенциале стратегического противостояния американскому гегемонизму и глобализму имеет несомненные изъяны. Главный из них — умозрительность. Националистические эмоции, несмотря на весь их примитивизм, отличаются всеми показателями "натурального продукта": за ним пассионарная спонтанность националистической обидчивости, самолюбия, самоутверждения. Напротив, за суперэтническими синтезами как целью цивилизационного стратегического проекта слишком явно просматриваются интеллектуальные разработки профессионалов-гуманитариев. К тому же во многом и взяты они на Западе: у Тойнби, создавшего беллетризованную мировую историю, где персонажами выступают "цивилизации-религии", у Хантингтона, провозгласившего эру "конфликта цивилизаций". Стратеги цивилизационного подхода, прежде чем воодушевляться прошлым собственных цивилизаций, побывали в учениках у западных интеллектуалов, пресытившихся униформизмом массовой культуры. Печать эпигонства стоит на них и обесценивает их усилия.
Но главное все же в другом. Цивилизационный подход — это оптика, вполне вписывающаяся в систему современной символической репрессии победившего в холодной войне либерализма. А репрессии подвергнуто самое главное: классовый подход, делающий акцент на специальной, эксплуататорской подоплеке всех современных противостояний, сдвигов и реваншей. Цивилизационный подход объединяет социально противопоставленных, объединенных одной верой, но противопоставляет тех, кому полагалось бы быть социально солидарными. Он позволяет Ельцину стоять со свечой в храме рядом с теми, кого его социальная политика разорила и отбросила на самое дно. Выброшенные из системы стандартов "цивилизованного существования" в социальном смысле этого слова, они оказались интегрированными вместе с крестящимися олигархами в единую цивилизацию в специфическом, "хантингтоновском" смысле. Интернационал глобалистов стоит, зная это, вне цивилизационного плюрализма и связанной с ним символической цензуры. Глобалисты знают, что они противостоят туземному населению всех наций, религий и цивилизаций. Но их жертвам предлагают сохранять свою цивилизационную идентичность, воздерживаясь тем самым от естественной социальной солидарности.
Самое главное сегодня состоит в том, что развязанная США мировая война является империалистической и воплощает мировой реванш старых и новых эксплуататоров, решивших воспользоваться крушением своего давнего оппонента — социализма.
По своей глубинной сути и логике развертывания — это мировая гражданская война сильных со слабыми, богатых с бедными, привилегированных с теми, кого намеренно лишают всего. Логика ответа на этот вызов никак не умещается в рамки концепции цивилизационного плюрализма и "конфликта цивилизаций". Если те, кто уже оказался сегодня и окажется завтра жертвой империалистического нападения со стороны новых огораживателей мирового пространства, станут всерьез руководствоваться критериями "цивилизационного плюрализма", они роковым образом ослабят свой солидаристский потенциал.
Да и на конкурсе современных мировых идей заведомо проиграют те, кто ограничивает свой горизонт заботами о "своей" цивилизации. Ставкой новейшего мирового противоборства является вся планета как среда жизни и кладовая ресурсов. Поэтому и стратегический ответ на вызов глобального агрессора должен предусматривать глобальную солидарность потерпевших. Со стороны агрессора им уже навязывается определенная идентификация, заведомо не считающаяся с "цивилизационными" различиями.
Речь идет о "мировом гетто", "мировом люмпенстве", об "агрессивном традиционализме неадаптированных". Экспроприируемые у них ценности связаны с правами на жизнь и на развитие, на прогресс и процветание, а эти права стоят вне той специфики, которую старательно культивирует цивилизационный подход. Его сторонники попадают в цель, когда выступают против проектов всемирной вестернизации и поглощения всех культур американизированной массовой культурой. Они вправе отстаивать достоинство представителей древнейших культур и цивилизаций перед теми, кто отождествляет цивилизованность с Западом, а остальных— с варварством и дикостью.
Проблема, однако, состоит в том, чтобы сохранить видение единства человечества и его исторических судеб вместо того, чтобы невольно потакать новому западному расизму, сегодня стартовавшему именно с позиций культурной антропологии и "цивилизационного плюрализма". В облике тех, кто сегодня подвергся социал-дарвинистскому натиску и лишается прав на нормальное человеческое существование, современное человечество должно увидеть не экзотические черты "дефицитной культурной специфики", а черты общечеловеческого страдания, черты современника, права и достоинство которого предстоит спасти.
В заключение — несколько слов об еще одном оппоненте глобализма по-американски — о религиозном фундаментализме. В стратегическом смысле фундаментализм не может стать основой массовых армий Востока, которым предстоит выдержать военный натиск Запада. Он способен питать энергию партизанских вылазок и стать источником нового бесстрашного народовольчества. Самыми подлинными в нем являются не собственно религиозные черты, а признаки, указывающие на то, какими способами социальный протест и отчаяние обретают превращенные формы отчаянной веры.
Стратегически это объясняется приписываемой русским непредсказуемостью, связанной с их способностью делать все то, что противоречит требованиям рассудочности: встать на сторону слабых — перед лицом сильных, на сторону бедных — перед лицом богатых, на сторону непризнанных — перед лицом всемирно признанных.
Вставшие у власти в России либеральные педагоги-прагматики, выполняя поручение глобального "министерства либерального образования", всеми мерами пытаются вытравить у народа эти качества. И внутренняя политика правящих либералов, и их внешняя политика небывало откровенным образом обслуживает сильных, игнорируя законные интересы слабых и незащищенных. При этом нас убеждают в том, что любое отклонение от такой политики изобличает не только черты непрактичности, но и давление проклятой "наследственности", с которой нельзя выжить в превращенном новом мире. Но зарубежные хозяева, всячески поощряя — советами и фондами — эту либеральную педагогику, все же не совсем верят в ее успех. Если момент истины — то есть момент окончательного передела мира в пользу "лучших" — наступит прежде того, как носители плохой наследственности вымрут в России, их придется уничтожать в ходе войны — настоящей мировой войны, в которой пленных не берут. Не только потому, что если победитель выступает, наряду с ролью захватчика, в роли нового генетика-селекционера, то он будет опасаться за чистоту расы. Сам характер войны, которую ведут носители формулы "максимум притязаний при минимальных усилиях", исключает риск физического столкновения с противником.
Россия, принявшая облик могучего и непримиримого СССР, обладающая миропотрясательными амбициями, обретала — даже в стане "социалистического лагеря" — больше тайных недоброжелателей, чем надежных друзей и единомышленников. Союзы с нею были исключительно конъюнктурно-прагматическими — за ними стояло не моральное, а вне- и аморальное сознание. Иными словами, Советский Союз в последние два-три десятилетия своего существования имел за собой дух реальной истории, считающейся с силой, но против себя имел дух гуманитарной истории, считающейся с моральной правдой. Несомненный факт советской истории состоит в том, что прежде чем реальный социализм покинули прагматики, адепты морали успеха, его покинули харизматики и энтузиасты — носители морального принципа как такового. Они сообщили стану советских противников ту духовную энергетику, без которой ничего эпохального в истории вообще не делается.
И вот сегодня на месте России, олицетворяющей кичливую силу и неумолимый натиск, мы имеем слабую, незащищенную, оскорбляемую и угнетаемую сильными мира сего страну. Имеет ли такая страна свои шансы в завтрашней истории? Имеет, если политическую активность в завтрашнем мире будут питать не только носители социал-реализма и социал-дарвинизма, но и носители альтернативного принципа сострадательности, солидарности и участия. В этом метаисторическом измерении, открывшемся впервые во времена, когда было провозглашено конечное торжество "нищих духом", Россия имеет свою перспективу, свой шанс в истории, совершенно не просматриваемые с позиций позитивистского знания.
Но аналогичная инверсия статусов— превращение низшего в высшее и наоборот — ожидается и применительно к ситуации сегодняшних победителей.
Без всяких сомнений можно утверждать, что морального авторитета Америки хватило бы еще на долгие годы, если бы она действовала в прежней системе мировых сдержек и противовесов, обязывающей к корректности и взвешенности. Нынешние обескураживающие открытия Америки как бесцеремонной силы, насаждающей в мире диктат и двойные стандарты, откровенно попирающей права слабых и незащищенных, наказывающей по своей прихоти и под надуманными предлогами целые народы, оказались возможными лишь в ситуации, когда США выступили в роли победителя и безраздельного гегемона. В качестве страны, сражавшейся с силами тоталитарного зла, США заполучали не только прагматических попутчиков и союзников, но и вдохновенных энтузиастов американской идеи, готовых нести ее всюду.
В роли державы, насаждающей диктат силы и расистские двойные стандарты, США рискуют тем, что именно лучшие, а не худшие, воодушевленные, а не циничные станут носителями грядущего антиамериканизма.
Предвестник

Re: ОБЩАЯ КАРТИНА

Сообщение Предвестник »

В конечном счете это грозит Америке положением, в котором не раз оказывались мировые победители: одинокой силы, которую подстерегает исторический случай — тот самый, которого даже внешне подобострастное окружение тайно, но напряженно ждет.
Но разве нынешний западный социально бесчувственный либерализм, прямо перерастающий в социал-дарвинизм, — это христиански ориентированное учение? Люди, в самом деле сохраняющие христианскую идеальность и соответствующую систему ценностей, должны были бы стать первыми, наиболее непримиримыми оппонентами рыночного социал-дарвинизма, задавшего программу новейшей западной миссии в России и во всем постсоветском пространстве. Христианство — это не кредо культурологического сознания, толкующего о цивилизационных "архетипах", а кредо сознания, помнящего главные евангелические заповеди, касающиеся конечных судеб сильных и слабых, преисполненных гордыни и смиренных, "нищих духом". Выхолостить из христианства его духовно-ценностное, нравственное содержание, связанное с обетованием "нищих духом", значит превратить его в удобный объект идеологического пользования современных "новых правых".
Вторая странность наших западников — в странном игнорировании того факта, что посткоммунистическую, сознательно разоружившуюся перед Западом Россию последний ненавидит и презирает больше, чем Россию коммунистическую. Иными словами, нынешний "момент истины" для Запада состоит в том, что истинный порок России — не в ее коммунизме, а в том исконном историко-культурном содержании, которое якобы извечно стояло и за русским коммунизмом, и за русским империализмом, и за русским деспотизмом.
Словом, западная доктрина в отношении России основывается не на комплементарных процедурах цивилизационной избирательности, готовой отыскивать родственные себе черты в нашем наследии, а на огульном и агрессивном неприятии. Как же в этих условиях делать вид, что ничего особенного не происходит и западнический курс — единственно верная стратегия для России?
Совсем не случайно наши западники приняли основной тезис победившего Запада: о том, что коммунизм— не заимствованный продукт, насильственно — методами беспощадной гражданской войны — перенесенный на нашу почву левыми западниками— большевиками, а порождение "почвы", принявшее превращенческие формы. Тем самым Запад избавлялся от всяких поводов для самокритики, обретая незамутненное выражение мирового Добра, а Россия — от всякой перспективы, обретя столь же чистое выражение носителя мирового Зла.
Соответствующим образом трактуется и современный либерализм: наши западники ухитрились не заметить в нем бросающихся в глаза социал-дарвинистских превращений, связанных с идеей глобального рыночного "естественного отбора" и сопутствующей дискредитацией всех незащищенных и неприспособленных2.
Глобальная диктатура по определению означает нелегитимную власть меньшинства, основанную на смертельном страхе перед большинством. Следовательно, для того, чтобы побудить известную часть человечества принять американскую диктатуру, его надо напугать какой-то неслыханной угрозой и одновременно пообещать гарантии от этой угрозы. Здесь-то американская однополярная стратегия получает свою конкретизацию. Америке выгодно:
— чтобы влиятельные элиты в разных странах мира, тяготеющие к Западу, чувствовали себя неуютно среди собственного населения; удобно себя чувствующие, нашедшие общий язык с туземным большинством, были бы менее зависимыми от внешней американской поддержки;
— чтобы увеличивалось количество стран-сателлитов, также противостоящих региональному окружению, не имеющих надежной геополитической опоры вокруг и потому нуждающихся в высоком американском покровительстве; одинокие, чувствующие себя во враждебном окружении и готовые опираться на могущественного заокеанского покровителя — вот кто будет выступать проводником американского влияния ("атлантизма") в мире;
— чтобы над странами, лишенными или лишаемыми собственных средств обороны, постоянно тяготело чувство опасности, непредсказуемости окружающего мира, чреватого перманентной угрозой хаоса; всякая диктатура моментально повисает в воздухе, вызывая недоуменные вопросы, если она не подпитывается атмосферой апокалипсических ожиданий и присутствием врага, в любую минуту готового поднять голову.
Наши "демократы", в сознании которых мирно уживаются либеральный мировой порядок и однополярная диктатура, неприятие "традиционалистского большинства" и упование на легитимную власть, невозможную без электоральной поддержки этого самого большинства, гражданское общество и социально безответственная стихия рынка, рождающая массовое люмпенство, демонстрируют шизофреническую расщепленность мышления, не считающегося с логическими противоречиями. В данном случае стратегическая логика состоит в том, чтобы из уже никем не оспариваемого, "констатирующегося" тезиса однополярности вывести заложенные в ней следствия.











4. Как сделать власти предержащие одинокими в собственном отечестве?
Обычно не замечаемое, но удивительное состоит в том, что современный либерализм давно уже стал не партией мира и согласия, а партией войны — гражданской и мировой. Дело в том, что навязываемые им директивы, — а речь идет о директивном политическом мышлении, — совершенно неприемлемы для большинства, сохранившего потребность в национально-государственной и социальной защите. Посмотрите, какие предписания содержит Вашингтонский консенсус — триумвират6, олицетворяющий диктатуру финансового капитала в современном мире.
Запрет на любые программы развития и социальной поддержки, чреватые дефицитом государственного бюджета. Отсюда — пресловутые секвестры образования, здравоохранения, систем социальной защиты, программ поддержки молодежи, женщин, престарелых.
(точно, нафига кормить лузеров? Они же лузеры пущай дохнут)
Прежняя философия дефицитного бюджетного финансирования строилась не только на солидаристской этике и принципах уравнительной справедливости, обязывающих поддерживать непреуспевших. Она представляла собою и специфическое выражение инвестиционного принципа роста, ибо одно дело программы помощи незащищенным группам, представляющим "прошлое" (пенсионеры, представители устаревших профессий, жители депрессивных регионов), другое — финансируемые из бюджета программы поддержки и развития хрупких ростков нового (еще не ставшей на ноги молодежи, перспективных социальных и научно-промышленных новаций, временно не способных оправдаться по критериям рыночной рентабельности, и т. п.).
Теория "дорогих" (социально крупных) денег игнорирует это различие между целерациональными социальными бюджетами, связанными с финансированием новаций, и ценностно рациональными социальными бюджетами, связанными с морально оправданной поддержкой "отставших" и незащищенных групп. Социал-дарвинистский принцип, ориентированный на тех, кто сию минуту демонстрирует рыночный успех, следовало бы признать не только вызовом социальной справедливости, но и вызовом социальной эффективности, далеко не всегда совпадающей с критериями экономической рентабельности.
Это обещает объединить в едином протестном движении и тех, кого защитить нас обязывает великая моральная традиция, и тех, чья защита и самозащита олицетворяют императивы прогресса и развития. "Партия реванша", представленная "Вашингтонским консенсусом", противостоит тем и другим. Фактически эта партия выражает статус-кво, выгодное уже преуспевшим, и направляет свои усилия на то, чтобы не только избавить их от социально ответственного поведения, но и от возможной конкуренции тех, кто завтра мог бы стать на ноги и дать новый импульс национальному и мировому развитию. Отсюда — категорический запрет на защиту национальной промышленности, на таможенные тарифы, на государственное авансирование подсистем и групп роста.
В свое время государственные программы дефицитного финансирования обеспечили рывок вперед сегодняшних рыночных лидеров. Поощряемая из госбюджета "экономика спроса" позволила ведущим странам Запада, в первую очередь самим США, выбраться из трясины мирового экономического кризиса и создать систему управляемого роста. Элементы этой системы — в виде субсидий национальному сельскому хозяйству, кредитования науки и образования в странах нынешней метрополии "первого мира"— поныне сохраняются. Двойной стандарт нового мирового порядка состоит в том, что то, что позволено победителям, запрещено побежденным — дабы их экономический, социальный и культурный реванш не мог состояться даже в отдаленном будущем.
Сомнительная миссия обеспечения соответствующей профилактики — правил игры, навсегда закрепляющих победу первого мира, возлагается на правящие элиты стран второго эшелона развития. Эти элиты отныне уже не могут отчитаться перед собственными нациями по счетам прогресса, требующего жертв в настоящем, но обеспечивающего рывок в будущее. Нынешняя социал-дарвинистская селекция носит не временнoй характер, отделяющий группы, олицетворяющие национальное прошлое, от групп, олицетворяющих будущее, а отображающий характер, отделяющий метрополию роста от периферии, которой запрещено с нею соревноваться посредством способов внерыночной защиты.
Ясно, что если национальная элита под давлением извне принимает подобные правила игры, она лишается широкой поддержки изнутри. Это устраивает хозяев однополярного мира, надеющихся таким образом получить "на местах" менеджерскую среду, у которой нет иной надежды, кроме надежды на крепость однополярного мирового порядка, способного защитить ее от справедливого гнева преданных соотечественников.
Отсюда становится объяснимым то направление, в котором осуществляется ревизия национально-государственной системы. Либералы на местах действуют по указке извне, шаг за шагом демонстрируют систему национально-государственного суверенитета. Национальное государство утрачивает многие традиционные монополии: на валюту ("двоевластие" рубля и доллара в национальном экономическом пространстве), на юрисдикцию (вмешательство международных судебных инстанций), на установление порядка, на насилие, наконец, на политику в области формирования духовных ориентиров и культурной идентичности. Внутреннее законодательство, как и вся система национального суверенитета, перестает быть главным источником легитимности тех или иных общественных практик; растет число практик, заведомо нелегитимных с точки зрения туземной традиции и даже туземного законодательства, но широко поддерживаемых извне и находящих оправдание в другой традиции и другой социальной логике.
Ясно, что речь идет о войне с силами, представляющими нацию, ее "туземное большинство". И чем более откровенно туземные проводники глобализма противопоставляют себя национальным интересам и национальной идентичности, тем агрессивнее они выступают как партия гражданской войны, готовая опереться на внешнюю поддержку в рискованных политических ситуациях. Сначала глобализм питается "силой передового примера", впоследствии его все больше питает страх провинившихся и нашкодивших перед возможным возмездием разоренного и обманутого туземного большинства. Во избежание ситуации, когда последние захватывают государственную политическую власть в ходе очередной "приватизации-реставрации", глобалисты разрушают систему национальной власти как таковую.
В этом они заходят дальше старых революционеров-большевиков, которые, по заявлению Ленина, видели свою задачу не в том, чтобы овладеть готовой государственной машиной, а в том, чтобы разбить, сломать ее. Ранний большевизм (времен написания Лениным работы "Государство и революция") был движим откровенным политическим утопизмом; нынешний глобализированный либерализм выражает скорее прагматику компрадорского сознания, боящегося непредсказуемости национального государства, способного откликаться и на зов обиженного национального чувства, и на зов носителей социального протеста.
Сегодня мы, опираясь на конкретный опыт, можем указать на особую группу, олицетворяющую перерастание империалистической войны в гражданскую, а гражданской — в новую империалистическую. С одной стороны, эта группа объединяет в себе носителей чисто рыночного принципа — не имеющей привязки к отечеству экономической диаспоры, кочующей по миру в поисках максимальной прибыли, с другой — она представляет ту самую глобальную среду, которая опасается усиления национального государства и готова протянуть руку внешней силе. Эта группа более других соответствует новому признаку остраненной, или дистанцирующейся, элиты, чувствующей себя эмигрантами в собственной стране и ищущей другого отечества.
Никто не может игнорировать того факта, что новая "либеральная революция глобалистов" нашла своих непримиримых идеологов и партизан в лице активного еврейского меньшинства. Для этого меньшинства почти все экстравагантности современного глобализма выглядели привычными — вписывающимися в традицию еврейской диаспоры, которая в течение многих сотен лет живет в особом пограничном пространстве и исповедует пограничные ценности. Весь набор признаков: дистанцированность от туземного большинства, тяготение к чисто рыночной модели успеха в противовес модели национально-государственной выслуги, тяготение к неподконтрольным практикам, тайная эзоповская мораль и тайная глобальная солидарность перемигивающихся за спиной "непосвященных", наконец, настойчивое стремление находить опору и подстраховку извне — все это обеспечивает завидное единство традиционной психологии еврейского меньшинства с психологией новейшего глобализма. Именно это единство служит одним из механизмов взаимного перерастания империалистических и гражданских войн.
Вряд ли пролетарии XIX—ХХ веков так остро ощутили бы себя не имеющими отечества, если бы не "великое учение" марксистских левых, сознательно ориентированное на слом национальной идентичности пролетариата — изгоя буржуазной цивилизации. С одной стороны, имело место совпадение национализма с социал-реформизмом: те, кто сохранял веру в мирную реформируемость данного капитализма, сохраняли веру в нацию и национальное отечество. С другой стороны, имело место столь же многозначительное совпадение социального катастрофизма с национальным нигилизмом: сторонники "перманентной революции" были едины как в том, что революция не может окончиться до тех пор, пока не исчезнут любые общественные институты, порождающие социальное неравенство, вплоть до института семьи, так и в том, что она не может кончиться до тех пор, пока на месте привычных национальных государств не возникнет лишенная какого-либо этнического лица и местной привязки интернациональная среда "граждан нового мира".
В связи с еврейской "парадигмой остраненности" от туземной среды возникает вопрос о парадигме самого прогресса. Как известно, прогрессу приписывают ту же интенцию, связанную с вытеснением местных и местно ангажированных, почвеннически чувствующих индивидов индивидами всемирно-историческими. Так интерпретировали парадигму прогресса не только авторы "Коммунистического манифеста", но и либералы-урбанисты, верующие в миссию мирового города по отношению к мировой деревне.
Но здесь возникает несколько вопросов, продолжающих будить сомнения. Первый из них касается соотношения средневековья и нового времени.
Средневековье являет собой парадокс смыкания микро- и мегауровней. С одной стороны, люди выстраивают свою идентичность не иначе как на действии местных общин, окрашенных "теплыми" межличностными связями. С другой стороны, известен феномен средневекового космополитизма, связанного с образованием огромных империй (и на Западе, и на Востоке), в рамках которых происходит более или менее произвольная перекройка этнических территорий сверху. В противовес этим крайностям новое время выстроило идентичность среднего действия — в форме единых больших политических наций. Политический национализм вызвал известную атрофию местных чувств, породив высокомобильного индивида эпохи модерна. В то же время он компенсировал это в форме новых эмоций политического патриотизма "французского образца". Современные глобалисты призывают отказаться от этой эмоциональной компенсации: они требуют не только окончательно похоронить всякие местные привязанности квазиобщинного типа, но и национальные привязанности. Зрелый модерн понимается как способ существования дистанцирующегося индивида, окончательно порвавшего со всякими укорененными связями, вытеснившего всякое коллективное "мы" эгоцентричным "я". Прочные типы естественной (укореняющей) идентификации должны быть вытеснены временными, функциональными типами идентичности (сегодня я с вами, завтра — с ними, сегодня я здесь, завтра — там).
Возникает вопрос: достаточны ли эти новые формы произвольно меняемой (в зависимости от обстоятельств и настроения) идентичности для того, чтобы личность являла себя подлинной в своих традиционных (например, семейных) и новых ролях? Не отразится ли это на балансе запросов и обязанностей, притязаний и возможностей, способности брать и способности отдавать? Устарела ли проблема подлинности чувств и привязанностей, подлинности характера, подлинности выбора?
Если любые связи являются сугубо временными и умышленно-прагматическими, подверженными конъюнктуре, то подлинность оказывается мнимой, устаревшей проблемой. Но способны ли люди, утратившие подлинность, полноценно заменить тех, кто нес человеческое бремя на земле прежде, когда с подлинностью не шутили? В те времена (в городах-коммунах позднего средневековья), когда впервые заговорили о гражданском обществе и об отношениях гражданского контракта, никто не сомневался в том, что наряду с контрактными отношениями существуют иные, в которых проявляются наша устойчивая идентичность и подлинность, наше призвание и долг.
В самом ли деле этот дуализм устарел и сцену должны занять остраненные типы, не знающие долга и привязанности? В самом ли деле человек новой формации в случае, если ему, например, предстоит выбор, служить в своей, национальной армии или в чужой (где способны платить больше), имеет право выбрать чужую, даже если она сегодня угрожает его отечеству?
Ясно, что положительный ответ в данном случае требует последовательного отказа от самого понятия отечества и других сантиментов традиционного сознания.
Так ли рассуждал классический буржуа, открыватель утилитарного принципа? Нет, не совсем так: исторический буржуа хорошо сознавал пределы утилитарно-контрактных отношений; сохранял способность различать материально-вещественное и идеальное, индивидуальное и коллективное, произвольное и непреложное. Истинную школу тотальной остраненности ему еще предстояло пройти у глобалистов, и здесь его идентичность выстраивается не по старой классовой модели, а по модели, олицетворяемой фигурой еврея.
Последний — представитель не родины, а диаспоры, кочующий в мировом пространстве в поисках выгоды. Есть все основания подозревать, что новейшая "культурная революция", случившаяся с буржуазным сознанием, инициирована евреями как адептами последовательной остраненности гражданина мира от всего "местного" и от всего "идеального".
Вопрос о том, совпадает ли новейший прогресс с этой еврейской моделью, и если да, то какова социальная и моральная цена такого прогресса, сегодня непременно должен быть поставлен. И поставлен он должен быть в первую очередь нами, русскими, потому что именно мы дважды на протяжении одного века стали объектом расовой ненависти со стороны представителей не знающего отечества интернационала. В начале ХХ века это был левый, коммунистический интернационал, усмотревший в русском национальном типе ненавистные черты расово неполноценного местного типа; в конце ХХ века это правый, либеральный интернационал, и на этот раз сосредоточивший на нас непримиримый взгляд расово-антропологического оценщика. Если бы коммунистический интернационал в России искоренял одних только представителей "буржуазно-помещичьих" классов, мы могли бы верить, что речь в самом деле идет о классовой критике и классовой борьбе. (Хотя социальная борьба, если она не носит расово-антропологической подоплеки, не должна перерастать в геноцид.) Но когда большевистская революция приступила к собственно социалистическому этапу, на котором основной мишенью стало русское крестьянство, ее расовый характер обнажился во всей откровенности. В лице большевистских комиссаров прогресс заговорил языком расовой непримиримости и расового геноцида. Почему-то именно та степень абстрагирования от локально-национального, местного и традиционалистского, которую воплощало сознание еврейской революционной диаспоры, оказалась чреватой расовым геноцидом.
В самом деле, ненависть к классу крупных собственников может быть объяснена и на строгом языке марксистской классовой теории, поднимающей вопросы эксплуатации, и на более приземленном языке тех, кто выдвинул лозунг "грабь награбленное",— у них "классовое чувство" служит камуфляжем другого, более безыскусного чувства. Но как быть с комиссарской ненавистью к русскому крестьянству? Здесь оценки, относящиеся к классовой неприемлемости и непримиримости, явно сменяются оценками в духе расово-антропологической неполноценности: крестьянин именно как определенный национальный тип не годился для светлого будущего. Обоснования этого расистского презрения в свое время были широко представлены в коммунистической литературе: крестьянин как органический тип, связанный с землей-кормилицей, был признан не адекватным машинному веку— обществу, организованному по модели единой промышленной фабрики.
Специфический идейный материализм большевистских комиссаров был смоделирован по машинному образцу, и все его классово-антропологические противопоставления основывались на презрении воплотителей машинного начала "железных людей" к слабому теплокровному человеческому типу, не обладающему ни регулярностью промышленного автомата, ни его безжалостной функциональностью.
Словом, русское крестьянство как определенный национальный тип воспринималось большевистскими модернизаторами в качестве воплощения вселенской домашинной архаики, с которой и вел беспощадную борьбу коммунистический интернационал. Все неумолимые антитезы, связанные с противопоставлением традиционного русского типа современному, касались в первую очередь русской "безмерности", дряблости, "аморфности", аляповатости, ситцево-березовой сентиментальности, "цыганщины" и т. п. Гулаг в этом контексте выступал не просто в качестве системы деспотического подавления — здесь его черты расистской машины оказываются спрятанными, — а в качестве системы переработки презренной человеческой органики в новую механику. Устроители Гулага были не представителями "традиционного деспотизма", а расово мыслящими социальными инженерами, задумавшими переплавить устаревший человеческий материал. Ясно, что для этого им понадобилась такая степень "остраненности" от местного антропологического типа, которая замешена не на обычном безразличии внешнего (иностранного) наблюдателя, а на горячей непримиримости тех, кто собрался отвоевать и расчистить землю от знакомого, но ненавистного типа.
Обстановка этой расовой непримиримости представителей "остраненного" интернационала к русскому национальному типу воспроизводится на рубеже ХХ—XXI веков. И тогда, и сейчас интернационал говорит языком расистов, бракующих негодный человеческий материал. Прежде эта негодность определялась по "машинным" критериям крупной индустрии, ныне— по рыночным критериям. Наивными будут те, кто посчитает новую нищету населения, лишаемого нормальных условий демографического воспроизводства, каким-то косвенным, стихийным следствием "рыночных реформ". Этому можно было бы поверить, если бы те, кого выбрасывают за пределы цивилизованного существования, удостаивались сочувствия или хотя бы безразличного молчания. Тогда можно было бы поверить, что мы имеем дело с бессердечным буржуа, который делает свой гешефт, не интересуясь социальными последствиями. Но дело в том, что вытесняемое на обочину жизни национальное большинство России одновременно подвергается массированной кампании дискредитации: осуждаются его историческое прошлое, его традиция и менталитет, его язык и литература, его церковь.
Иными словами, мы здесь имеем дело не с буржуа, в самом деле безразличным к гуманитарным последствиям своих рыночных экспериментов, а с расово внимательным и бдительным оппонентом национальной русской традиции, подлежащей искоренению вместе с ее носителями.
Именно в этом проявляется характерное единство и взаимопереход гражданской и империалистических войн нашей эпохи. Прежде внешние захватчики довольствовались тем, что просто отнимали у побежденных часть их национальных богатств и территорий. Для этого не требовалось никакой гуманитарной критики противника, высвечивающей все уголки его национальной души. Современные приватизаторы, выступающие в глобальном масштабе, не довольствуются военным натиском, которому обычно подвергается внешний противник. Они вооружаются гуманитарным анализом его сознания, дискредитируя его как бы изнутри — по методу партии, ведущей внутреннюю, гражданскую войну.
Этим анализом занимается особая категория лиц, ведущих пограничное существование: они одновременно выступают и в качестве граждан данной страны, и ее внешних, остраненных критиков. Блестящими мастерами этого приема критической двусмысленности выступают евреи. Еврейская критика России обладает удобными признаками неуловимой идентификации: с одной стороны, ее инвективы подаются как этнически нейтральные, "общечеловеческие", с другой — в них нет ни сочувствия, ни ответственности, присущих действительно имманентной критике, озабоченной тем, чтобы не убить, а исправить. Еврейская критика России, как правило, не говорит о том, что она выражает еврейскую точку зрения, — она предпочитает ту специфическую пограничную и связанную с пограничным статусом экстерриториальность, сочетая непримиримую оппозиционность с непогрешимой объективностью.
Мы ничего по-настоящему не поймем в реальных глобальных последствиях этой непримиримой еврейской критики, если не осознаем, что она ведется в присутствии заинтересованного империалистического наблюдателя, а в целом ряде случаев и прямо поощряется и финансируется им. Сегодня ни одна крупная держава, не говоря уже о сверхдержаве, не видит чисто империалистических войн, не связанных с тонким внутренним вмешательством в дела противника, то есть не пользуясь услугами партии гражданской войны. Во всех тех случаях, когда современному агрессору требуется территория или ресурсы менее защищенной страны, он предварительно организовывает массированную кампанию дискредитации, дело которой — показать, что традиционный владелец либо является нелегитимным, либо преступно нерачительным и неумелым, с чем человечество, в условиях растущего дефицита ресурсов, просто не может примириться.
Агрессор, иными словами, предпочитает выступать не в роли откровенного империалистического экспроприатора, а в роли адепта глобально открытого общества, кодексы которого запрещают прятать национальные ресурсы от конкурса мировых претендентов, среди которых могут найтись более эффективные и рачительные пользователи, чем их традиционные национальные владельцы.
Глобальный рынок или глобальное открытое общество характерны тем, что в них столь многозначительно сочетается традиционная неприязнь еврейской диаспоры к крепкому национально-государственному обществу с традиционным неприятием империалистами национального суверенитета тех стран, ресурсами и территорией которых они хотели бы поживиться. Аргументы могут быть демократическими (государство потенциальной жертвы объявляется опасно тоталитарным или вызывающе авторитарным и потому подлежащим насильственной реконструкции), экономическими (жертва нарушает законы рынка и международного разделения труда), экологическими (жертва — токсичный загрязнитель планеты), относящимися к международной безопасности (жертва отнесена к покровителям международного терроризма или просто к неэффективной государственности, не способной контролировать свое опасное для окружающих стран пространство).
Суть дела во всех случаях состоит в том, чтобы требуемая дискредитация жертвы носила одновременно и имманентный (поддерживаемый демократической оппозицией изнутри), и в то же время расово непримиримый характер. Первый признак обеспечивает демократическую благонамеренность агрессора, выступающего при этом уже не как агрессор, а как защитник гражданской свободы, которому националисты-этатисты закрывают рот.
Второй признак должен свидетельствовать в пользу неперевоспитуемости данной государственности обычными гуманитарно-правовыми средствами и, следовательно, в пользу необходимости силовых методов.
Предвестник

Re: ОБЩАЯ КАРТИНА

Сообщение Предвестник »

Еще недавно либералы-глобалисты учили нас культуре мира и согласия и осуждали менталитет, в котором гнездится образ врага. Сегодня они всемерно насаждают расовый менталитет, в котором гнездится образ "человечески неполноценных" государств и культур, представляющих опасность для цивилизованного сообщества. Еврейская критика, сочетающая непримиримую внутреннюю дипозиционность с непогрешимой общечеловеческой объективностью, как нельзя лучше подходит для того, чтобы оперативно обслуживать тех, кто замыслил передел планеты в свою пользу. Для них оппозиция — всего лишь пятая колонна, обязанная изнутри открывать ворота осаждаемых ими крепостей. И лучше всего эту роль выполняет та оппозиция, которая обладает признаками неизлечимой неукорененности — остраненным отношением к "этой" стране и "этому" народу. Язык этой оппозиции — не столько социальный и классовый, сколько расовый, выдающий специфическую гуманитарную проницательность, касающуюся менталитета и других кровных тайн приговоренных глобалистами стран и наций. Легко догадаться, что там, где речь идет о пороках невоспитуемых (находящихся на культурно-антропологическом подозрении), там на самом деле готовится заказ не на "демократические преобразования", а на беспощадную диктатуру, способную обуздать "внутреннее варварство".
И здесь опять-таки специфические фобии еврейского сознания, постоянно помнящего о притеснениях и погромах, несут незаменимую службу. В свое время еврейская обидчивость сослужила службу большевистской диктатуре, снабдив ее и непримиримой "классовой" идеологией, и беспощадной энергией. Сегодня захваченная еврейским непримиримым меньшинством четвертая власть — демократические СМИ — своей изощренной "антропологической" критикой русского менталитета, русской веры и русской традиции объективно выступает в роли заказчиков на новую кровавую диктатуру, способную наконец-таки усмирить "красно-коричневое" большинство "этой" страны.
Нет никакого сомнения в том, что речь в данном случае идет именно не о национальной, а вне- и антинациональной диктатуре, выполняющей оккупационную функцию в отношении неисправимого народа. Не случайно четвертая власть непрерывно играет на катастрофизме — вещает исключительно о неудачах, срывах и катастрофах. Если бы она готовила диктатуру меньшинства, не способного при всей своей моральной и социальной сомнительности торговать национальными интересами, она бы занималась привычной для диктатур апологетикой, успокаивала обывателя действительными или мнимыми успехами. Но она исподволь, но неотступно внушает мысль о принципиальной несостоятельности всякой национальной власти в "этой" стране: без приглашения варягов якобы уже не обойтись. О том, откуда на этот раз должны прийти варяги, ни у "Союза правых сил", ни у "Яблока", ни у правящих "центристов" сомнений уже не возникает: речь идет о глобальной миссии атлантизма, уже создающего не только экономическую, но и военную инфраструктуру во всем постсоветском пространстве.
(полное соответствие текста оркской истории  на логове черного дракона, когда русских представили в виде орков, а эмэрыканцев йелфами, успокаивает что орки отбились, а нетолерантность нам не простят 100%)
Однако все эти вопросы надо рассматривать в контексте не российско-американской (холодной или горячей), а глобальной войны. В этом же глобальном контексте надо оценивать и поднявшуюся ныне волну русофобии. Сегодня определенные силы хотели бы внушить нам, что русофобия всецело относится к "экзотической" судьбе русского народа как самого незадачливого, не вписывающегося в нормальную логику истории. Вызванное такой пропагандой историческое уныние, парализующее волю к сопротивлению, очевидно, входит в стратегические расчеты проводников политики "окончательного" передела мира. Что касается соответствующих стараний еврейской публицистики, то здесь, вероятно, действует известный психоаналитический механизм "вытеснения и проекции". Еврейскому народу слишком знакома роль мирового изгоя, ведущего "неправильное" историческое существование. Теперь некоторые его идеологи пытаются вытеснить этот травмирующий факт из еврейского сознания и спроецировать изгойский образ на русский народ. Между тем необходимо отдавать себе отчет в том, что нынешняя русофобия — частный случай нового мирового явления — "рыночного расизма", или социал-дарвинизма. В политической литературе описан "биологический" реализм германского фашизма, опирающийся на антихристианский образ стихийной телесной силы (витальности), которой тесно в прежних границах. Но давно уже пора модернизировать понятия расизма и социал-дарвинизма в соответствии с тем переворотом, который произвели в них современные адепты "естественного рыночного отбора". Нынешним заправилам мира, идентифицирующим себя с системой всепереламывающего рыночного общества, не знающего барьеров и границ, выгодно выдавать рыночный отбор за высшую инстанцию, селекционирующую достойных и бракующую недостойных.
Гибкий еврейский ум моментально приспособился к этой новой конъюнктуре и рискует выступить в роли глашатая нового фашизма. "Еврейский фашизм" — понятие, способное шокировать благонамеренного наблюдателя, памятующего о том, насколько евреи пострадали от немецкого фашизма и расизма. Однако разве мы, русские, меньше от них пострадали? Каждая советская семья ведет свой мартиролог жертв германского проекта покорения мира, жертв великой войны. Тем не менее еврейская публицистика не стесняется оперировать понятиями "русского фашизма" и "красно-коричневого большинства". Здесь кроются не только злонамеренная раздражительность и неблагодарность. Здесь чувствуется и какое-то стремление увести общественное внимание в сторону, скрыть действительные источники нового фашизма и расизма. "Естественный рыночный отбор", о котором новое великое учение столь настойчиво трубит, нисколько не является "естественным". Он принадлежит вполне "искусственной" — насаждаемой заинтересованными инстанциями — логике насилия: сильных над слабыми, экспроприаторов над экспроприируемыми, крикливого меньшинства над молчаливым большинством.
(ну что делать с Евреями четко указано в издании  «Русский террор» за авторством Мартина Фон Моргана, хотя автор предпочел бы старую добрую «Азбуку домашнего терроризма» без четкой расистской подоплеки, увы все именно так хреново)
Значительная часть современного еврейства почему-то усмотрела в этой логике новое подтверждение еврейского избранничества и еврейской миссии в мире. Сто лет назад эта миссия понималась прямо противоположным образом. Тогда политически мобилизованное еврейство задумало насаждать в России новый строй антирыночной теократии, жесточайшим образом преследуя русскую "мелкобуржуазную стихию". Это сегодня марксистский теократический проект внерыночного общества, управляемого во все вникающими "судиями", благополучно списывается на русскую общинность и русский традиционализм. Но тогда, после большевистского переворота, проект безрыночного и безгосударственного общества, являющего собой своеобразный "континентальный тоталитаризм", ничего не оставляющий вне своей душеспасительной опеки, воспринимался как воплощение еврейской идеи — марксистско-талмудической. Теперь, когда этот проект скомпрометирован, евреи переадресовали его русской общинной традиции, осуждаемой в качестве источника тоталитарного зла. Это неплохой прием в смысле самозащиты и самоутверждения, но принять его на веру способны только те, кто не знает истинной роли еврейского комиссарства в "русской революции".
Я вполне могу себе представить грядущую инверсию еврейского спасения. Когда нынешний рыночный социал-дарвинистский проект в свою очередь обанкротится и будет отвергнут миром, евреи попытаются и его переадресовать какому-то незадачливому народу, не умеющему так быстро менять имидж.
Заинтересованные теоретики сегодня приписывают рыночным механизмам главную роль в модернизации общества. Между тем уже М. Вебер убедительно показал, что сам по себе рынок не является ни условием, ни достоверным свидетельством ситуации модерна.
Рынок в самом деле представляет систему расшатывающего беспокойства и мобильности, но взятая в чистом виде, это сугубо пространственная и перераспределительная мобильность. Воплощенный в меновых стоимостях абстрактный труд и его торговые носители, не привязанные ни к месту, ни к профессии, — это только одно из условий прогресса. Другим необходимым условием является соединение промышленного труда и просвещения. Просвещение без торгово-промышленной, "рыночной" мобильности дает талмудистов; рыночная мобильность вне просвещения дает ростовщиков и спекулянтов. Последние в самом деле обладают завидной адаптационной способностью, но истинным содержанием прогресса является не адаптация, а новационные преобразования. Рынок сам по себе не создает нового в абсолютном (качественном) значении— он порождает относительно новое, наводняя данную среду пришлыми товарами.
Новизна абсолютного плана вырастает из промышленного применения знания. В конечном счете — из просвещения рабочей силы, в широком смысле этого слова. Именно соединение пространственной рыночной мобильности с мобильностью временнуго типа, связанной с интенсификацией производства на основе промышленного применения науки, породило исторический феномен европейского модерна. При этом две подсистемы — рынок и просвещение — никогда не совпадали полностью. Более того, они всегда пребывали в состоянии конфликтного взаимодействия: носители знания презирали рынок, носители рыночного начала опасливо относились к носителям знания. Все это неплохо описано в специальной литературе7.
Марксистский антирыночный проект был бы чисто ретроградным, если бы он не включал то, что идет от традиции Просвещения, — апологетику науки и образования. Большевикам удалось мобилизовать научное знание и систему массового образования в рамках своего проекта "социалистической индустриализации". Если бы не это, большевизм остался бы воплощением того, чего от него ждала новая еврейская теократия, — кастрирующий талмудистион, живущий цитатничеством из "учения". Большевистскую индустриализацию, а значит и советский модерн спасли старые русские спецы, привлеченные прагматиками из ленинского окружения вопреки предостережениям талмудических ортодоксов марксизма.
Оценивая эпопею ХХ века, можно отметить, что идеологически мобилизованное еврейство дважды воевало с Просвещением. В начале ХХ века оно воевало с ним во имя талмудической ортодоксальности всесильной коммунистической теократии, задумавшей, подобно ветхозаветному жречеству (судиям), тотально контролировать жизнь людей и налагать на них цензуру "учения". В конце ХХ века оно воюет с Просвещением во имя рыночной рентабельности. Новейшие секвестры программ образования, науки и культуры навязываются обществу новыми шерлоками рынка, стремительно уводящими человечество из системы Просвещения. Еврейство в рамках нового рыночного проекта олицетворяет собой скопидомствующую цензуру сиюминутной прибыльности, ополчившуюся на "враждебную культуру интеллектуалов".
Уяснению сути происходящего "дела" может помочь анализ англо-американской "неоконсервативной волны" 80-х годов. Теоретики неоконсерватизма осуществили своеобразную реинтерпретацию западного капитализма, связав его происхождение исключительно с Реформацией, оставляя в стороне влияние Просвещения. Воспринятый в реформационном (протестантском) ключе, капитализм в самом деле выступает как рыночное общество, представленное крепкими хозяевами-скопидомами, чурающимися "баловства" интеллектуального авангарда со всеми его культурными и контркультурными экспериментами. Не телескоп, устремленный в звездное небо, а бухгалтерские счеты в руках — вот символ рыночного общества, заботящегося исключительно о рентабельности.
Однако на самом деле человек со счетами как олицетворение пуританской бережливости никогда бы не создал индустриального общества. Между буржуазным обществом, основанным "рыночниками", и индустриальным обществом научно-технических пионеров, не только меряющих грешную землю, но и похищающих космический огонь с небес (в духе прометеева порыва), лежит противоречие, сегодня снова необычайно обострившееся. В начале ХХ века индустриальное общество в лице творческой интеллигенции и менеджеров взбунтовалось против рынка; начиная с мелкоконсервативной волны рыночное общество взбунтовалось против прометеева духа Просвещения, подвергнув систему Просвещения неожиданному "секвестру".
В результате в целом ряде регионов планеты, и в первую очередь в поверженном постсоветском пространстве, осуществляется стремительная деиндустриализация и деинтеллектуализация, то есть проект контр-просвещения. В этом — истинный смысл новых рыночных реформ. Положение усугубляется тем, что этот проект осуществляют новые расисты, решившие, что народы мировой периферии не достойны Просвещения, их удел — обслуживать просвещенных господ "первого мира". В свое время наиболее непросвещенные представители советской бюрократии сетовали на переизбыток образованных: "куда столько студентов — работать будет некому". Очевидно, под работой они понимали преимущественно "физический труд в сфере материального производства".
Теперь новые рыночники-реформаторы полагают, что "этой стране" не полагается иметь столько образованных — это не соответствует отведенной ей роли в новом мировом порядке, в котором просвещение снова становится феодальной привилегией.
И здесь нам открывается новая специфическая черта современной русофобии. Выше уже говорилось о том, что русофобия выступает в качестве частного проявления новейшего социал-дарвинистского расизма, зачислившего не только русский народ, но и все периферийное большинство человечества в разряд изгоев, которым запрещен вход в новое постиндустриальное будущее. Русский народ в этом отношении просто оказался первой мишенью, на которой сосредоточили внимание активисты нового передела мира.
Прежде всего это объясняется тем, что русский народ оказался владельцем громадной мировой территории, и размеры этого владения под любым предлогом хотят решительно сократить. Далее — под предлогом того, что настоящая либеральная демократия лучше приживается в маленьких республиках "типа Швейцарии". На самом деле за спиной тех, кто мечтает о десятках маленьких Швейцарий на территории нынешней единой России, стоят алчные проводники передела мира. Но не только поэтому Россия стала преимущественным объектом социал-дарвинистской критики "не тех" народов. Дело еще и в том, что социально ориентированная "демократия равенства", к которой издавна тяготеет русский народ, способна питать альтернативный проект вселенского постиндустриального общества, решительно не устраивающего тех, кто желал бы приберечь постиндустриальную перспективу только для себя, то есть превратить ее в расовую привилегию.
Нынешний конфликт между новейшим буржуазным "рыночным проектом" и проектом Просвещения, открывающим настоящую постиндустриальную перспективу, по своей сути является конфликтом расизма и гуманистического универсализма. Суть в том, что перспектива Просвещения буквально во всем альтернативна перспективе "естественного отбора". Отбор ранжирует людей "пространственным" образом, выделяя некий ряд наличных, физически ощутимых признаков, обещающих успех или неуспех в наличной ситуации. Презумпция Просвещения прямо противоположная. Оно уповает не на пространственную мобильность, вехи и факторы которой заранее известны, а на мобильность в качественно прерывном времени. Здесь все то, что обещает гарантии в настоящем, в наличной ситуации, может оказаться ничего не стоящим в горизонте качественно иного будущего. Прогресс, собственно говоря, и есть созидание качественно иного будущего людьми, не вполне приспособленными к настоящему. Не ловкие, а творчески впечатлительные, не жесткие, а тонкие, не заранее знающие и самоуверенные, а идущие и сомневающиеся — вот кто образует антропологическую нишу прогресса, связанную с творческой динамикой Просвещения.
Эмпирическая социология, сравнивающая различные типы профориентации выпускников школ, давно уже вскрыла это противоречие между проектом адаптации и проектом новации. Те, кто выбирает простые профессии, менее связанные с потенциалом Просвещения, быстрее становятся на ноги и имеют более предсказуемую профессиональную и социальную судьбу. Те, у кого между школой и профессиональной взрослостью лежит более или менее длительный промежуточный период, посвященный приключенческим странствиям по стране университетского Знания, позднее социализуются, и процесс их социально-профессиональной адаптации становится более длительным и менее предсказуемым по своему конечному результату.
Некогда, на рубеже средневековья и нового времени, феодальная рыцарская культура столкнулась со своим антиподом — культурой свободного горожанина. Бравая милитаристская собранность рыцарей по критериям пространственной соревновательности выглядела заведомо предпочтительнее по сравнению с культурой городского "ироника". Однако история показала, что им предстояло соревноваться во времени, где критерии успеха и неуспеха могут меняться местами. Парадокс нашего времени состоит в том, что сегодня представители рыночной субкультуры демонстрируют черты милитаристской напористости, тогда как теснимая ими субкультура Просвещения кажется беспомощно обороняющейся. Супермены свободного рынка заранее знают правила игры, они монополизируют современность, приписывая всем уклоняющимся от их эталона образ сопротивляющегося, но обреченного традиционализма. Словом, они присвоили себе прерогативы самого Господа, для которого нет тайн будущего. Но на самом деле будущее никогда не вырастает прямо из победоносного настоящего, не является его прямым продолжением. В противном случае История являла бы нам торжество вечных победителей, восторжествовавших "полностью и окончательно".
На самом деле история дает нам совсем другой урок. Вместо статичного распределения приспособленных и неприспособленных она периодически являет нам образ нового общества с качественно новыми правилами игры. Здесь часто бывает так, что у наиболее приспособившихся оказывается наименьшее число исторических шансов — и наоборот.
Здесь-то и уместно напомнить о русском парадоксе в истории. Дело не только в том, что сегодняшние русские неудачники могут оказаться на примете у провидения, не терпящего вечных победителей. Дело прежде всего в том, что православная парадигма, к которой так тяготеет русское сознание, содержит возможности особого решения одной из главных проблем века: нового конфликта между рынком и Просвещением. Как показывает опыт "советского века", Просвещение вне рынка способно рождать затратные проекты производства ради производства, поворота рек и прочие эксперименты прометеева разума, над которым не тяготеет экономическая или морально-религиозная цензура. Новые реалии "американского века" свидетельствуют, что рынок вне просвещения способен порождать ростовщическо-спекулятивные и криминальные экономические практики, становящиеся не меньшим вызовом цивилизованному существованию. А самое главное состоит в том, что рынок вне Просвещения означает торжество социал-дарвинистской системы, не оставляющей шансов тем, кто по одному счету выступают как слабые и неадаптированные, по другому — как ранимые и совестливые.
Мне уже приходилось писать о двух разновидностях постиндустриального общества и постиндустриальной экономики. Тридцать лет назад преобладала просвещенческая интерпретация постиндустриального общества: под ним понималась система, в центре которой находился не промышленный, а творческий труд, продуктом которого является знание. Инвестиции в духовное производство знания становятся более рентабельными, чем инвестиции в промышленные фонды, что и порождает феномен постиндустриализма.
После победы Запада в холодной войне, когда наметились симптомы вырождения западной цивилизации в новую экспроприаторскую систему глобального типа, под постиндустриальным обществом стало подразумеваться общество во главе с финансовыми спекулянтами, сделавшими ставку не на научно-производственные комплексы, а на банк как место сосредоточения новых технологий спекулятивного перераспределения ресурсов (в частности, посредством операций с краткосрочным спекулятивным капиталом). мы ошибемся, если посчитаем, что для торжества этой первой системы достаточно одной только банковско-финансовой революции. Для того чтобы мир принял и признал новую спекулятивно-ростовщическую касту в качестве пионеров специфического постиндустриализма и новых хозяев мира, требуется целая серия сопутствующих революций: либеральная революция, геополитическая революция, культурная революция. Требуется ни меньше ни больше как обратный христианскому переворот, связанный с возвратом к античной системе оценок в отношении трудящихся рабов и сибаритствующих господ.
Постиндустриальное общество нового постпроизводительного — спекулятивно-ростовщического типа состоится лишь в той мере, в какой его адептам удастся убедить мир в том, что носители теневых и спекулятивных практик в самом деле являются суперменами, а носители трудового начала — недочеловеками, призванными своими костями выстилать им путь в светлое будущее для избранных.
Ясно, что наиболее неприемлемыми оппонентами этого нового "постиндустриального" порядка являются те, кто продолжает верить в христианское обетование нищих духом, в действие принципа социальной и моральной справедливости в горизонте большой истории. Адепты спекулятивно-ростовщического, паразитарного постиндустриализма, наделяющие чертами антропологической избранности шайку распоясавшихся негодяев, хотели бы навсегда обескуражить тот тип сознания, который продолжает верить в христианские парадоксы в истории. Их одномерное мышление, в котором "принцип силы" никак не корректируется "принципом правды", не допускает, чтобы потерпевшие и незащищенные имели какое бы то ни было моральное или социально-историческое алиби. И те, кто сохраняет приверженность такому алиби, новыми господами мира оцениваются как опаснейшие "традиционалисты".
Современные наследники православной традиции и русской идеи относятся к таким традиционалистам в первую очередь. Здесь — причина того, что современный социал-дарвинизм и расизм принял в первую очередь форму оголтелой русофобии. Моральная революция новейших либералов социал-дарвинистского толка имеет своей целью окончательное изгнание со сцены носителей христиански впечатлительного, солидаристского и сочувствующего сознания и вытеснение их адептами новой языческой "телесности". В этом — секрет новой "парадигмы тела", насаждаемой вместо старой христианской "парадигмы духа". Дело в том, что христианский дух скорбит как раз в тех ситуациях, в которых языческая телесность видит поводы для бурлящей радости.
Скорбь этого духа при виде новых "реформаторских" огораживаний пространства, призванных вытеснить неприспособленное большинство в резервации, не только отравляет победителям радость победы, но и намекает на историческую альтернативу, которая, по их мнению, должна быть исключена в ситуации "конца истории".
Не менее целенаправленно — в антироссийском духе — сегодня выступает и геополитическая революция атлантистов. И здесь мы подходим к новой теме.
Ясно, что у народного большинства Российской Федерации нет абсолютно никаких оснований западнически обольщаться, причисляя себя к избранной части глобального мира. Правящие западники одной рукой чертят плакаты демократизма, европеизма и плюрализма на фасаде нового здания российской государственности, а другой осуществляют ликвидацию всего того, что в самом деле еще недавно сближало Россию с развитыми странами, с народами, имеющими свою долю в мировом прогрессе. Поэтому западнический блеф правящих реформаторов уже не в состоянии выполнить эффективную манипулирующую роль. Народное низовое большинство России реально примеривает на себя не роль новых предпочитаемых и избранных, а роль уничтоженных расистами индейцев в Америке, не роль Израиля, а роль осажденного народа Палестины, роль всех тех, к кому западный прогресс откровенно повернулся спиной.
(опять важно)
Народное большинство обладает своей геополитической интуицией, в основе которой лежат социальный опыт и социальный тип классификации. Простой народ, вопреки изысканиям культурологов, специалистов по сравнительному анализу цивилизаций, адептов глобальной экономики и т. п., отдает себе полный отчет в том, что народы Китая, Индии, Ирана, тюркоязычных стран, вопреки своей "цивилизационной" дальности, являются для нас социально близкими, находящимися в сходной с нами ситуации перед лицом нынешних хозяев мира и победителей в холодной войне. С такой же несомненностью он знает и то, что Северная Америка и Западная Европа, несмотря на свою отнесенность к одной с нами белой расе и к одной христианской цивилизации, являются социально далекими — пребывающими в стане привилегированного меньшинства планеты, готового всеми силами защищать и умножать свои привилегии. И по сравнению с этим решающим водоразделом современного глобального мира все цивилизационные дифференциации, на которые с подозрительной настойчивостью сегодня делают акцент идеологи правящего западничества, являются третьестепенными по значимости.
Таким образом, интуиции народной геополитики, вооруженной солидаристскими установками и критериями, решительно противостоят умышленным конструкциям правящего атлантизма. Этот разрыв двух типов геополитики— компрадорского меньшинства "внутренних эмигрантов" и туземного большинства, у которого есть только одна родина, — непременно скажется на раскладе сил в будущем.
Нынешняя политика правящих кругов, насаждающих выдуманную ими атлантическую идентичность России, является откровенным вызовом национальному консенсусу, противостоит интересам и интуициям большинства. Это политика, проводимая меньшинством и ради меньшинства, причем — и это является действительно новым— без всяких социальных компромиссов и обещаний. К власти в России снова пришла партия гражданской войны, причем, в отличие от предшествующей ей большевистской партии, у нее нет какого-либо проекта, предназначаемого обездоленному большинству. Она более или менее откровенно уговаривает это большинство согласиться на собственное устранение— сойти со сцены в ближайшие 20—30 лет. Этому вполне соответствуют как демографические прогнозы, так и стоящая за этими прогнозами социальная политика, являющаяся политикой геноцида.
Каковы будут судьбы государства, еще занимающего одну седьмую часть суши, но представленного всего лишь третью нынешнего количества населения, — про это ведают уже не наши правители, а архитекторы однополярного мира. Их стратегия состоит, во-первых, в том, чтобы населить страны, ставшие объектом их геополитических притязаний, меньшинством — то есть теми, кто либо изначально противостоял туземному большинству, либо стал меньшинством в результате социальных экспериментов "реформаторов". Во-вторых, в том, чтобы это было смертельно перепуганное меньшинство, жаждущее внешних протекций и гарантий. Режимы напуганного меньшинства — вот формула стратегической нестабильности, взятая на вооружение устроителями нового глобального мира, который они намереваются построить на развалинах нынешнего.»

(продолжение следует)
Ответить